Авдотья, повернув в его сторону опухшее, заплаканное лицо, гневно сказала:
— Поди, поклонись в ножки им.
Без начальства полицейские стали сечь торопливее, да и всё вообще пошло быстрее, но как будто обидней, никто уже не командовал, не угрожал, обнаружилась какая-то скука. Со дворов появлялись солдаты, которые искали названных в списке Василия Плотникова, Христину и какого-то Ивана Новикова. Митрий Плотников с радостью объявил:
— А такого у нас нет и даже вовсе не было никогда. Был Носков Ванька, так его ещё в августе свезли в сумасшедший дом.
Становой пристав равнодушно сказал:
— Смотрите, за укрывательство преступников отвечать придётся.
Все устали: солдаты — стоять в строю, миряне — на коленях, некоторые уже сидели, а высеченные лежали на земле. Ераков, несмотря на свой возраст, честно стоял, как приказано, на коленках и ворчал:
— Это разве наука? Подпаску Коське двадцать пять розог дали, а ему вдвое надобно. Не-ет, бывало драли на долгую память. Да не розгой, а палочками, палочками.
С поля наплывал холодноватый ветерок, разнося в воздухе листья, вздымая с земли пыль, фыркали лошади губернатора, где-то ударили собаку, она взвизгнула, завыла.
На огородах каркали вороны, кричали галки, в окнах изб появились рожицы детей. Курчавый парень вырвался из рук урядника и побежал вдоль улицы. Конный полицейский, охранявший коляску губернатора, ловко поставил пред парнем свою лошадь, парень ткнулся в бок её, отскочил, упал, его схватили и, ударив по шее, повели, он упирался ногами в землю, гнал пред собой пыль и кричал:
— Мне — в солдаты идти… Некрут я…
— Дурак! Солдат тоже порке подлежит, — презрительно сказал Ераков, а Лобов, лёжа на боку сзади него, спросил:
— А ты, старый чёрт, не помогал Красовскому список составлять?
— Кабы помогал, я бы тебе сотню назначил, — ответил старик. Лобов легонько похлопал его по спине, говоря:
— Это ты считай за мной…
Сзади Лобова всхлипывали, жалуясь:
— Как же я теперь? Подруги смеяться будут — вышла за поротого.
— Эка беда! Посмеются да и перестанут.
— Стыдно мне будет.
— Подумаешь, какой стыд.
А солидный мужской голос добавил:
— Не по роже били, а по заднице.
— Да и рожа — не дороже, — добавил женский голос.
В воротах двора Грачёвых встал, протирая очки, офицер и что-то сказал подручному своему, тот отдал честь и длинно крикнул:
— Смир-рно-о!
На улицу вышло начальство, губернатор посмотрел на свои сапоги, пошаркал ногой о землю и заговорил громко, неспокойно:
— Встать, негодяи! Идиоты… Ну, что, получили горячих? Так-то вас и надо. Мало ещё. Вас надо каждый месяц драть.
Он помолчал, пошептался с исправником и продолжал:
— Предупреждаю: виновные в избиении урядника Кашина при исполнении им служебных обязанностей, в избиении… этого… торговца…
— Белкина, — подсказал исправник.
— Вот — Белкина! И в поджоге сена помещика Красовского будут преданы суду.
К нему подъезжала коляска. Отдохнувшие лошади, красиво играя ногами, точно плясать собирались, взмахивали мордами, туго натягивая вожжи. Губернатор смотрел на них и лениво кричал:
— Я вас выучу, я вам на шкурах ваших!..
Он молодецки прыгнул в коляску, за ним влез коренастый исправник и толстый человек с лицом кота. Когда лошади пошли, губернатор встал в коляске и, проезжая мимо дубовцев, погрозил им пальцем. Ераков стоял, как надлежит солдату. Плотников кланялся начальству с улыбочкой, как гостю, который догадался, наконец, что ему пора домой. Горнист проиграл сбор. Из огородов, из проулков выбежали часовые, офицер похлопал лошадь свою по шее, влез в седло и сказал фельдфебелю:
— Ночёвка — там же.
Дубовцы осторожно расползались по домам. Проезжая мимо них, офицер, наклонясь вперёд, заботливо оправлял рукою в перчатке гриву лошади. Вслед ему звучала команда:
— В ряды стройся! Не путать! Черти не нашего бога. Смирно! Ряды вздвой! Шагом — арш!
Пошли. За ними поехала кухня. Поравнявшись с Лобовым, ездовой придержал лошадей, спрашивая Лобова:
— Земляк, тут на село Василёв Майдан короче этой нет дороги?
Лобов подумал и сказал:
— Переедешь мост — свороти направо, к лесу, вёрст семь выиграешь.
— А дорога — как?
— Скатерть.
— Спасибо.
— На здоровье.
Лобов прилёг на завалину своей избы. Из окна высунулась простоволосая рыжая сестра его Акулина и спросила:
— Почто ты его в болото послал? Не проедет он там.
— А тебе что? — ворчливо спросил Лобов.
Сестра сердито усмехнулась и хлопнула окном. На улице стало пусто, тихо, казалось, что и в избах нет ни одной души. Солнце, красное, как сырое мясо, опускалось в синеватые облака. Крикливо пролетела стая галок, и снова деревню обняла вечерняя тишина.
На улицу вышла Авдотья с железным ведром в руке, остановилась, глядя из-под ладони вдаль, где на пригорок вползала серая колонна войска и сзади неё покачивалась чёрная труба походной кухни.
Лобов крикнул ей:
— Я ждал, что они, дьяволы, вдобавок песню заорут!..
Авдотья не ответила.
— Журавли летят, Дуняш!
— Ну, так что? — спросила женщина.
— Зазывно курлыкают. А мне — вот некуда лететь.
Авдотья пошла к ручью.
— Что Серах, как? — крикнул Лобов.
Не останавливаясь, женщина ответила:
— Старуха эта, с крестом красным, намазала ему, завязала тряпочками. Глубоко просекли…
— Он всё-таки нашёл, как спасибо им сказать…
Авдотья зашла за угол избы, пошатнулась, всхлипнула, поставила ведро на землю и, схватив руками полу кофты, сунув лицо в неё, затряслась, рыдая беззвучно.
Орёл
В конце главной улицы города, у выхода её в поле, к монастырскому кладбищу, — одноэтажный, в пять окон, дом, похожий на сарай. Он обшит тёсом и когда-то давно был выкрашен рыжей краской, но её смыли многие дожди, выжгло солнце, в дряхлое дерево глубоко въелась долголетняя пыль и окрасила его в свой, пепельно-грязный цвет. Но кое-где на коже дома ещё остались ржавые пятна, похожие на кровоподтёки после ударов. Очень старый дом. Он уже запрокинулся во двор, и тусклые стёкла окон его как будто хотят взглянуть в даль неба, точно им надоело смотреть на железную решётку ворот кладбища и на кресты над могилами за решёткой.
Фасад дома украшают четыре проржавевших вывески. Одна извещает: «Сей дом вдовы титулярного советника Анны Репьевой», на другой сказано, что дом «Свободен от постоя», — хотя размещение солдат в жилищах обывателей давным-давно не практикуется, — третья говорит, что дом «Застрахован в обществе «Саламандра», а общество это — «прогорело» лет тридцать тому назад. Четвёртая вывеска — побольше, свежее, ядовито зелёная, на ней изображён чёрный двуглавый орёл, и его дугою окружают чёрные слова:
«Канцелярия земского начальника первого участка Мямлинского уезда».
Летом земский начальник живёт в селе Савелове, вёрст за десять от города, и приезжает «править суд» по пятницам, часов в десять утра. Крестьяне обычно собираются на судбище рано утром и в хорошую погоду сидят под окнами канцелярии, на истоптанной кирпичной панели, а в дождь — жмутся на дворе; двор — большой, пустой, зарос крапивой, лопухом; от соседнего двора его отделяет полуразрушенный сарай, посредине двора — колодезь и старая, корявая ветла. Из бурьяна торчат обгоревшие пеньки и куча кирпича — остаток печки. Иногда земского ждут час, и два, и пять.
Жарко. В городе пахнет, точно на чердаке, — гретой пылью и птичьим помётом. Тихо. Дети — в школах, женщины — в кухнях, в огородах, мужчины — на службе, на работе. Под окнами канцелярии, потея, вздыхая, почёсываясь, сидят и лежат серые, тёмные бородатые люди, иные дремлют, кое-кто — спит, всхрапывая, посвистывая. Медленно плетётся разноголосый, негромкий говорок, но, слушая его издали, кажется, что это говорит всё время один и тот же человек.
— Не едет.
— Гляди — опять не будет.
— Наши дни для него — без цены.
— Дурят господа над нами.
— Этот ещё ничего!
— Н-да. Мягкой.
— Орёл.
— А вот в третьем участке брат его, Костянтин, ну и — собака!
— А ты бы не орал, — Гришка услышит, он тебе покажет.
— Эх, мать вашу крошу на лапшу!
На кладбище идёт козёл, важно покачивая головою.
— Исправник шагает… [39]
— Похоже.
На минуту голоса примолкли, и слышно, как на кладбище яростно поют зяблики. Потом снова шелестят голоса.
— Костянтин приказал перед лошадью его шапки снимать.
— Ври!
— Верно. Не снимешь — день ареста. Другой раз не снимешь — трое суток.
— С ума сходят.
— Бывает и это. Мусин-Пушкин судил-судил да вдруг начал в стадо стрелять. Гонят стадо с поля, а он приснастился у окошка и — давай садить! Ружьё у него — не одно, так он и дробью и пулями.