почти в тот самый год были мне неприятны. Во-вторых, бывший муж завёл привычку караулить меня у помойки с целью вручения цветов и разговоров о том, что я хорошая, но Маша тоже хорошая, в связи с чем мне следует принять ситуацию. Один раз я была близка к тому, чтобы вызвать полицию, к тому же я стала опасаться мусора.
Но найти в Берлине квартиру при моих обстоятельствах — дело дохлое. Я посмотрела множество вариантов, а здесь у нас принцип такой: не квартира должна тебе понравиться, а ты — квартире. То есть квартиросдатчику.
Понравиться квартиросдатчику в личном общении я бы смогла, тряхнув обаянием, но проблема в том, что когда ты ищешь квартиру, ты не видишь квартиросдатчика, это фактически конкурс анкет. А с анкетой у меня беда-беда. Нет, это хорошо, что я одинокая профессорша без детей и животных (кошка Чуйка ещё сидела в засаде в Москве). Плохо, что я самозанятая без постоянного места работы и контракта и что моя виза истекает через пару лет. Может, продлят, а может, и нет. В этом смысле турецкая многодетная семья с рыбками и попугаем для квартиросдатчика предпочтительнее: они граждане (или с ПМЖ), у турка контракт с автомойкой, поди его расторгни, что бы он ни сделал. Они надёжнее, чем я.
Пройдя через 47 квартир, я наконец познала счастье обретения того, что нужно именно тебе: мой любимый район и один из моих любимых домов в Берлине. На следующий день я туда рванула и всё поняла: это мой голубой плисовый плед всё устроил. Среди белых берлинских квартир нашлась одна голубая, даже мой интернет теперь называется «Там, где поют голубые птицы», и не я это придумала, это наследие. С хозяйкой, оказавшейся американской актрисой, мы снюхались искренне и быстро, и через две недели я уже въехала. Мой голубой плисовый плед воцарился на голубом диване и расправил крылья.
Предыдущая квартира была бело-красная. Понимаю, почему мой плед восстал и провёл меня через тернии. Это моя шагреневая кожа, и я её берегу. Покупаю отдушки для стирки плисовых пледов и говорю: «Сегодня с ароматом мимозы, дружок». Надо ублажать, что ж. Если уж он смог вызвать Следственный комитет в «Русь Сидящую», чтобы свалить, мало ли чего ему ещё захочется. И хватит уж пандемии, милый, я позабочусь о тебе. Сними карантин, ты можешь.
Вещи устроены очень странно. Мне часто хочется с ними поговорить о будущем. Потому что некоторые вещи настолько мудры, что знают будущее. В том числе твоё.
Главный пример — барахолки. Блошки. Фломаркт. Их много в Берлине, я их очень люблю. Смотреть только старое (хотя и новое бывает интересное, я тут купила как-то модную новинку — географическую карту, как у меня в школе в кабинете географии, такая, знаете, на матерчатой клеёнке; у нас в Люберцах это был устаревший учебный раритет, а тут модная новинка, научились делать прямо с запахом класса географии).
Но вот со старым осторожнее. Много всякого очень здоровского, красивого, полезного и манящего. Просто надо помнить, что это вещи умерших людей. И что вы тоже умрёте среди своих вещей. Это довлатовское. «Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: “Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?”»
Так оно и вышло. И у меня так будет. И у вас.
Я смотрю на свои вещи и думаю: кто из вас переживёт меня? Ставлю на кожаную косметичку с серебряным бульдогом — она мне так нравится, что я никогда ею не пользуюсь, берегу. Уже лет десять. Я купила её в магазине в Париже, но увидела бы на блошке — тоже купила бы, предварительно посмотрев и подержав в руках, чтобы понять — нравится ли мне бывший владелец, или, скорее, нравлюсь ли я ему. То есть ей, конечно.
Ну ладно. Пусть косметичка с бульдогом перейдёт моей дочери. А потом внукам на память о бабушке. Но зачем она им? Она и мне-то низачем, просто люблю.
А вот эти все мои бесконечные туфли, шарфики, сумочки?
Отнесут куда-нибудь, потом что-то попадёт на барахолку. Я буду невежлива с тем, кто не понравится мне как новый владелец. Туфли будут ему жать, а шарфик сжимать горло — я такое на себе уже испытывала. Но уж если полюблю, так полюблю.
У меня такое с винтажными серёжками от Шанель. Я их увидела на берлинской блошке, они сказали мне: «Посмотри на нас. А мы на тебя». Начало 60-х, чистая пластмасса. Мне кажется, я хорошо представляю себе их первую хозяйку — ей было лет 35, когда она их купила в Париже, смотавшись туда в отпуск. Невысокая ладная блондинка, примерно 1930 года рождения. Вся жизнь впереди, и Париж был другой, и Берлин был вообще другой. Она их любила, но много не носила — по особым случаям. Когда познакомилась с Жаном, когда вышла замуж за Франца и в первые годы совместной жизни на семейные обеды, потом перешла на некрупные бриллианты.
Дети? Да, двое сыновей, но зачем им старые серьги из пластмассы? Их жёны не таковы, чтобы донашивать за свекровью старую Шанель. А я донашиваю и придумываю себе её жизнь. Или не придумываю. Но мы с ней нравимся друг другу. Когда я путешествую, я люблю брать их с собой. Ты видела Италию? Ога, понятно, тебя не удивишь. А Сибирь? Я так и знала! Посмотри. Это всё правда.
Ещё у меня есть отношения с сахарницей. Это самая красивая вещь в мире. Но это моя тайна, я никому её не показываю. Это моё наследство. Когда умерла моя любимая бабушка, я сказала маме и её брату: мне ничего не нужно, отдайте мне бабушкину сахарницу. Они отдали. Я родилась и выросла, видя эту сахарницу. Она уже тогда была старой и очень облупленной. Серебряная, пузатая, когда-то покрытая розовой эмалью с серыми цветами душистого горошка. Нет ничего красивее этой сахарницы. Она живёт у меня в квартире на Таганке, в потайном месте, её нельзя трогать, она не хочет.
Ещё мне достались бабушкины серёжки, которые я не любила. Ни на ней, ни сейчас, когда они лежат у меня в Берлине вместе с моей Шанелью. В них, конечно, живёт бабушка, но им она не передала того, что было в