Читать интересную книгу Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

И вдруг, кинувшись к нему на шею с пылкостью первых дней их любви, она зашептала:

– Я всегда буду твоей… И после свадьбы тоже.

Амаро жадно схватил ее за руки.

– Поклянись!

– Клянусь.

– Клянешься святым причастием?

– Клянусь святым причастием, клянусь именем божьей матери…

– Мы будем вместе всегда, при всякой возможности?

– Всегда!

– О Амелиазинья! О милая! Я не променял бы тебя на королеву!

Она ушла. Соборный настоятель, оправляя постель, слышал, как она спокойно разговаривает внизу с дядей Эсгельясом, и думал про себя, что это замечательная женщина, способная обвести вокруг пальца самого сатану, и что дуралею писарю еще придется хлебнуть с ней горя.

Этот «пакт», как выражался падре Амаро, они считали непреложным и совершенно спокойно его обсуждали. Брак Амелии с конторщиком они рассматривали как неприятную необходимость, как одну из тех условностей, что общество налагает на нас, подавляя наши естественные влечения; но природа, точно невидимый газ, стремится уйти от этого ига, пользуясь любой лазейкой. Перед Богом сеньор соборный настоятель – единственный подлинный супруг Амелии; это супруг ее души, для которого она сбережет самые пылкие поцелуи, самую безраздельную покорность, всю свою добрую волю; другому Достанется лишь безжизненное тело… Они уже обдумывали, как ловко будут вести тайную переписку, намечали места для будущих свиданий.

Амелия переживала новый разгар любви. Она была уверена в том, что через несколько недель замужество «покроет грех», и припадки страха у нее прошли; она не боялась даже небесного гнева. К тому же пощечина подействовала на нее, как удар хлыста на заленившуюся, замедлившую бег лошадь: страсть ее встрепенулась, точно звонко заржавший конь, и снова помчалась вскачь в огненном вихре.

Амаро блаженствовал. Конечно, иногда его царапала мысль об этом законном муже, который будет подле нее и днем и ночью… Но зато какая компенсация! Все опасности исчезают, точно по волшебству, все наслаждения становятся еще острей и утонченней. Конец угрызениям совести, он более не совратитель, а она – еще милей и доступней.

Теперь он торопил Дионисию скорей кончать эти скучные поиски. Но лукавая баба, вероятно, чтобы набить себе цену, никак не могла изловить наборщика, вредного Густаво, этого гнома из рыцарского романа, владевшего тайной волшебной башни, где жил заколдованный принц.

– О господи! – стонал каноник. – На что это похоже! Два месяца искать какого-то шута! В конце концов, братец, мало ли на свете писарей. Добудь другого!

Но вот однажды вечером, когда он по дороге зашел к соборному отдохнуть, при нем явилась Дионисия; увидя обоих священнослужителей за кофе, она воскликнула:

– Наконец все ясно!

– Ну, Дионисия, что?

Та не спешила: с позволения сеньоров священников, она присядет, а то совсем забегалась, дух вон. Сеньор каноник не поверит, сколько хлопот с этим делом… Проклятый наборщик похож на оленя из сказки, которую она слышала девочкой: этот олень все время бежал под самым носом у охотников, но они никак не могли его догнать. Вот и ей пришлось так же гоняться за дичью! Но все же наборщика таки поймали… Оказался подвыпивши…

– Короче! Что? – не вытерпел каноник.

– Что? – повторила она. – Ничего!

Оба священника смотрели на нее с недоумением.

– Как это «ничего»?

– А ничего. Конторщик уехал в Бразилию.

Густаво получил от Жоана Эдуардо два письма: в первом тот сообщал свой лиссабонский адрес – возле Посо-до-Борратена – и уведомлял, что хочет эмигрировать в Бразилию; во втором он писал, что переехал на другую квартиру, но нового адреса не давал, ибо намеревался отплыть на первом же пакетботе в Рио, с какими деньгами и какими надеждами – неизвестно. Дальнейшее было окутано неопределенностью и тайной. Прошел уже месяц, новых писем не поступало, и наборщик делал отсюда вывод, что в данную минуту конторщик плывет через океан… «Но мы за него отомстим!» – сказал он Дионисии на прощанье.

Каноник медленно помешивал кофе; он был ошарашен.

– Что скажете, учитель? – едва выговорил Амаро, бледный как мел.

– Скверно.

– Черт побери всех женщин, чтоб им испечься в аду! – глухо проговорил падре Амаро.

– Аминь, – ответил каноник без улыбки.

XX

Сколько было слез, когда Амелия узнала печальную новость! Ее доброе имя, покой, так тщательно обдуманные планы на счастливое будущее – все потонуло в океанских туманах, уплыло в Бразилию!

Наступили самые черные недели ее жизни. На свидания она приходила в слезах и каждый день спрашивала, что ей делать.

Амаро, подавленный, без единой мысли в голове, отправлялся к дорогому учителю.

– Мы делаем все, что возможно, – говорил расстроенный каноник. – Терпите. Не надо было начинать!

Амаро возвращался к Амелии и бормотал невнятные слова утешения:

– Все уладится; будем уповать на Бога!

Неподходящее время надеяться на Бога, когда именно Бог, полный гнева, обрушил на нее беду! И растерянность Амаро – мужчины и священника, который обязан быть достаточно сильным и ловким, чтобы спасти ее, – приводила Амелию в полное отчаяние. Ее любовь стремительно убывала, как вода, которую впитывает песок, и на месте ее оставалось какое-то странное чувство: смесь плотского влечения и уже проступающей сквозь него ненависти.

Она с недели на неделю откладывала встречи в домике звонаря. Амаро даже не сетовал: теперь эти счастливые утра бывали вконец испорчены жалобами и слезами; в каждом поцелуе клокотало всхлипыванье, и это так подрывало в нем силу духа, что он готов был сам кинуться лицом вниз на кровать и заплакать в голос.

В глубине души он считал, что она преувеличивает и напрасно запугивает его своими ни с чем не сообразными страхами. Другая, более рассудительная, женщина не впала бы в такую панику… Да что с нее спрашивать? Истеричная святоша, сплошные нервы, предчувствия, экзальтация… Ах, что говорить, все это глупо, глупо и глупо.|

Амелия тоже считала, что получилась ужасная глупость. Как было не предвидеть неизбежного? Где там! Неразумная женщина, она ринулась в омут любви без оглядки, почему-то надеясь, что это пройдет для нее безнаказанно; и вот теперь, когда под сердцем у нее шевелится дитя, все ее существование – сплошные слезы, страхи, жалобы!

Жизнь Амелии текла угрюмо: днем, чтобы мать ни о чем не догадалась, надо было держать себя в руках, прилежно работать, разговаривать, притворяться веселой. Зато по ночам расстроенное воображение рисовало ей нескончаемые, фантастические кары на том и на этом свете, нищету, одиночество, презрение порядочных людей, муки чистилища…

Непредвиденное обстоятельство внесло разнообразие в мрачную печаль, которая уже становилась нездоровой привычкой ее души. Однажды вечером прибежала запыхавшись служанка каноника и сообщила, что дона Жозефа помирает.

Накануне достойная сеньора почувствовала себя плохо: у нее начались колющие боли в боку; но все же она не пожелала отказаться от посещения церкви Непорочного зачатия, где дала обет прочитать весь акафист; возвращаясь, она дрожала от холода и озноба, боли стали еще острее; позвали доктора Гоувейю, и тот поставил диагноз: тяжелая пневмония.

Сан-Жоанейра немедля переселилась к доне Жозефе, чтобы ходить за ней. Долгие недели в спокойном доме каноника бушевал вихрь преданности и скорби: верные приятельницы целыми днями сидели у постели больной, за вычетом того времени, когда они расходились по церквам давать обеты и возносить молитвы своим излюбленным святым; походкой привидений они скользили по комнатам, то входили к доне Жозефе, то выходили от нее, зажигали лампадки у образов святых, изводили доктора Гоувейю придирчивыми расспросами. Вечером в зале, где тускло светила наполовину погашенная лампа, по всем углам раздавался плаксивый шепот, а за чаем под размеренный хруст сухариков испускались тяжкие вздохи и украдкой подносились к глазам платки.

Каноник обычно сидел где-нибудь в углу, глубоко расстроенный, подавленный этим внезапным нашествием болезни с ее унылой декорацией: на всех столах полчища аптечных пузырьков, каждый день – торжественное появление врача, траурные лица посетительниц, пришедших узнать, нет ли признаков улучшения, приглушенная лихорадочная суетня во всем доме, какой-то особенно заунывный бой часов в притихших комнатах, брошенные на пол и никем не подобранные грязные полотенца, тревожные вечера, когда с темнотой приходит боязнь уснуть навеки.

Впрочем, он был искренне опечален. Пятьдесят лет он жил неразлучно со своей сестрой. Она вносила оживление в этот дом; долгая привычка превратилась в привязанность; ее придирки, черные чепцы, шумная суетня стали неотъемлемой частью его жизни. Да и кто знает, не захочет ли смерть, раз уж она проложила дорогу в их дом, заодно прихватить и его?…