чем тот, который привычен на мусульманском Востоке или даже у буддистов Китая и Японии. Здесь поставлены под сомнение такие канонизированные преимущества, как хрупкость, нежность, тонкость стана, воспетые и в поэзии, и в изобразительном искусстве этих стран («В стане гнется тростиночкой, сквозь кожу просвечивает солнце, линии тела как черточки алифа[4]»).
Индийские скульптуры женщин подчеркнуто полнокровны. Их могучие бедра и груди — символы плотской любви и деторождения.
Центральная композиция храма Шивы на острове Элефант — это тройной облик Шивы, возвышающегося посередине. Просветленный лик, обращенный в профиль к востоку, символизирует идею созидания. Это бог-творец всего живого на земле. В центре — спокойный сосредоточенный лик бога — охранителя жизни на земле. К западу же обращен лик гневный и карающий. Бог-мститель, бог разрушающий. Своеобразный индийский вариант «божественной триады». Здесь бог «един, но троичен в лицах» в том смысле, что он символизирует три цикла жизни: рождение, жизнь, смерть.
В отличие от храмов, виденных нами в других городах, здесь нет золота и драгоценных украшений. Да они и поблекли бы здесь на фоне этих изваяний, сверкающих немеркнущим талантом. Здесь есть и многофигурные скульптурные композиции на сюжеты разных легенд индийской религии. Все это динамично, все отражает движения человеческого тела и человеческой души, ее борения, ее мятежи.
Непривычному глазу европейца не сразу удается освоиться с тем, что мы встречаем в зале, расположенном несколько в стороне от главного зала. Здесь царит культ фаллоса. Скульптура, изображающая мужское начало, сначала кажется нам немыслимой.
Наш гид, видя нашу растерянность, подробно объясняет нам суть этой символики, ее значение в индуизме. Начало человеческой жизни связано с ее носителем — мужчиной. Культ фаллоса, который обыкновенно символизирует Шиву, — это прославление жизни. Он существует наряду с культом таких богов, как Вишну, Ганеша, с культом явлений природы — воды, деревьев, животных…
Храм полон посетителей. Кроме туристов из разных стран, группирующихся вокруг гидов, здесь немало и индийцев. Респектабельные, полные достоинства главы семейств (очевидно, зажиточных) неторопливо прохаживаются по залам храма в сопровождении жен и детей. Особняком держатся студенты различных колледжей, внимательнее других рассматривающие отечественные памятники.
Узнаем, что тот вход в храм, через который мы вошли, не является его фасадом. Оказывается, главные ворота, представлявшие собой замечательный памятник архитектуры и скульптуры, разрушены снарядами португальских захватчиков.
Что можно сказать о варварстве этих европейцев, разрушивших плоды вдохновенного труда! Слов тут нет. Возмущенное молчание в этом случае, пожалуй, более выразительно.
Следы, оставленные этими гуннами XVI века, видны не только в разрушении ворот. Многие скульптуры изувечены португальскими солдатами, которые останавливались в этом храме. Вот статуя с отломанной рукой, вот другая — с изуродованным лицом. Это не следы времени, а следы бесчинств иноземной солдатни. С грубым хохотом и похабными остротами эти, так сказать, представители европейской цивилизации, кичащиеся своим европеизмом, отламывали грудь прекрасной индийской Венере.
Когда видишь следы бесконечного трудолюбия великих индийских мастеров, высекавших свои творения только из цельной горной породы, и рядом с ними — следы циничного, наглого разрушения, принесенного колонизаторами, начинает казаться, что здесь, в этом пещерном храме, происходила великая битва между духом человечности и дьявольскими силами зла.
Перед моим мысленным взором встают образы мастеров древней Индии — этих великих каменщиков, дающих мне сейчас, спустя многие годы после их смерти, высокое эстетическое наслаждение. Ведь они были лишены даже естественного права творческого работника на черновик, на поиск, на ошибку. Вот уж где подлинно надо было семь раз отмерить и только один раз отрезать. Малейшее отклонение от заданной линии могло нарушить несказанную гармонию целого. И они не допускали ошибок. Они создали совершенство. Точно рукой мастера водило само божество.
И еще я размышляю о дикости, носящей академическое название — колониализм и неоколониализм. Я узнаю этот почерк, почерк насильников и захватчиков, в общем-то мало изменившийся за века.
Знали ли, ведали ли те, давнишние португальские солдаты, воевавшие с англичанами за право терзать Индию, на что они поднимали руку? Догадывались ли о том, что стали орудием бесчеловечности?
Почему это преступление почти не нашло отклика ни у современников, ни у потомков? Ведь если бы, к примеру, кто-то поднял руку на «Сикстинскую Мадонну» или на «Джоконду», то…
И я размышляю снова и снова о высокомерии колонизаторов. И не только тех, кто непосредственно убивает и насилует, но и тех, кто пишет ученые трактаты, в которых человеческая культура разрубается на различные географические зоны и все, что не соответствует западным стандартам, чванливо третируется как нечто низшее. Чувствую, что во мне закипает злое раздражение, и стараюсь успокоить себя мыслями о том, что есть, есть все-таки некая справедливость в человеческой истории, что пусть поздно — гораздо позднее, чем хотелось бы, — но все-таки приходит для злодеев час возмездия. И начинается это возмездие с того, что выражено известной поговоркой: кого бог хочет наказать, того лишает разума. Превращаясь в полчища варваров, современные захватчики неизменно теряют разум, а в этом уже потенциально заложена их будущая гибель.
…Выходим из храма. Узкая асфальтовая пешеходная дорожка огибает гору, возвышающуюся над храмом. Поворачиваем к кафе у причала. Юркие обезьяны карабкаются по стенам, по ветвям деревьев, грызутся из-за подачек, бросаемых прохожими. Всматриваюсь повнимательнее в глаза этих шимпанзе, как говорят, наших довольно близких родственников. Улавливаю в их глазах не только внешнее сходство, но даже какую-то затаенную, человечью грусть. На кормлении обезьян тоже построен небольшой бизнес. Ребятишки тут же услужливо предлагают вам всего за одну рупию кулек с орехами и горохом. То, что не успеют подобрать скачущие обезьяны, достается детям.
Шимпанзе невелики по размерам. Детеныши их совсем крохотные. Они сидят, прижавшись к материнскому брюху, и не падают при любых гимнастических трюках мамаши, скачущей по деревьям.
Странная сцена: одна из самок не успела схватить брошенный орех, ее детеныш оказался более ловким. Но только что он поднес орех ко рту, как мать вырвала добычу и съела сама. Вот это уже говорит против родства с человеком, у которого, как известно, материнский инстинкт развит больше, чем инстинкт самосохранения. Да что человек! Даже голодная волчица отдает добычу волчонку. А тургеневская воробьиха, прикрывающая птенца своим телом в минуту страшной опасности! Или эгоистичная мамаша-шимпанзе нетипична? Может быть, разнообразие темпераментов и характеров — это тоже признак родства с нами?
…Возвращаясь из этой поездки, мы различаем в очистившемся от тумана морском воздухе контуры еще одного острова на расстоянии пяти-шести километров от уже известного нам острова Элефант. Вокруг этого нового для нас острова висит на опорах белый мост. Может быть,