Читать интересную книгу Обитель - Захар Прилепин

«…как же, никто не догадывается, — поправлял Артём сам себя, — когда Афанас знает всё! Откуда он знает, собака такая?»

…и снова отвлекался на Крапина: Артём впервые в жизни испытал чувство ревности — вот ведь оно какое, и не знал за собой. Разве что зубами не скрипел, а так — и в жар бросало, и в холод, когда Галя ушла в домик Крапина попить чаю. Весь извёлся, когда Крапин повёл её в амбулаторию… там же эта лавка… кто знает эту сумасшедшую стерву?.. Впору было бежать по кустам к окошку и, как чайка клювом, стучать в стекло.

Весь день ходил сам не свой. Обедать не стал.

— Не будешь? — спросил Афанасьев, кивая на его миску с пшёнкой и рыбьим жареным хвостом. — И правильно, — и сам доел.

«Неужели она так и уедет ни с чем?» — повторял Артём, выходя на улицу, втягивая живот и с трудом глотая слюну.

К вечеру поднялся тяжёлый, сумрачный ветер, щиты, ограждающие остров, трещали, несколько повалилось. Их заново подняли, закрепили, от души промёрзнув, пока работали… лисы попрятались по квартирам…

Море подпрыгивало, словно заглядывая: а что там за щитами, есть ли что живое?

Водитель моторки сказал, что возвращаться опасно — можно перевернуться.

Галя дождалась, когда Крапин предложит остаться — а сделал он это немедленно — и, вроде как подумав, согласилась.

«Спасибо, Господи!» — воскликнул Артём, чуть не клацнув зубами на радостях — этот бешеный ветер: он бы обнял его, если б мог ухватить.

Посмотрел на Крапина и понял, что этот немолодой волчара думает то же самое, только без Господа — кого там, интересно, благодарят бывшие милиционеры?..

— То верное решение, разумное, — громко приговаривал он, ласково щурясь. — Оттого, что нынче у нас баня. Цените баньку? — и заглядывал Гале в глаза с таким видом, словно вопрос о том, кто будет её банщиком и как следует пропарит, был уже наполовину решён. — Мы и венички наделали загодя, — добавил Крапин; звучало это как: я давно тебя ждал, приготовился.

Артём подумывал — а не броситься ли Крапину на плечи, чтоб вывернуть эту его красную, плешивую башку на широкой, в борще проваренной шее.

Про баню Галя, как положено молодой воспитанной женщине, к тому же чекистке, ничего не сказала… но отправилась туда первая — не по деревенскому уставу, где бабы всегда ходили последними.

Ветер ещё не стих, но мужики всё равно сидели на крытом крылечке амбулатории, ровно напротив бани. Крапин вышел было покурить на улицу, но на таком ветру его самокрутку, как ни прятал в руке, выдуло за полминуты, и он вернулся назад.

Остальные по очереди оглядывали баню в надежде, что то ли Галя забудется и выйдет голой на крыльцо подышать, то ли вдруг обнаружится ранее не замеченная расщелина в стене, то ли целый угол баньки на ветру вдруг рассыплется… А что, разве такого не бывает?

Артём плюнул и пошёл на обход острова — может, опять щиты повалило.

Небо почернело, море варило свой свинец, холодно было по-настоящему — ветер на пустых пространствах будто пытался отобрать одежду: раздевайся догола, пацан, буду тебя рвать на части и по кускам рыбам бросать…

— Да пошёл бы ты ко всем своим солёным соловецким чертям! — вслух ругался Артём, еле шагая.

«Как же тут зимой выживают?» — впервые задумался он, отмахиваясь рукой.

Щиты стояли на месте, трепеща.

Возле причала вышел к морю: то всё больше впадало в буйную, чернеющую истерику. Поймал себя на лёгком страхе — что остался совсем один перед этой громадой. Стоял поодаль, зачарованный и застывающий.

…В пенящихся водах неожиданно увидел здоровое бревно. Через полминуты его легко выбросило на берег.

В бревне было сажени три.

Артём с опаской приблизился, поглядывая в море: кто его бросил — ведь он где-то там.

Бережно потрогал бревно рукою — как будто могло ожить, вскрикнуть.

Заметил на нём выбитую топором надпись. Уже уверенней счистил рукою налипшие водоросли и прочитал: «Спасите нас. Соловки». Каждая «с» была острая, как наконечник стрелы.

Подумал немного и с неожиданным остервенением покатил бревно обратно к воде, как будто кто-то его мог приметить за этим чтением и надо было скорее избавиться от улики.

«Я не умею читать, — пришёптывал он. — Значит, это не мне…»

Столкнул бревно в воду и, не оглядываясь, быстро пошёл. Сначала чувствовал, что бревно, заново брошенное в море, может нагнать и ударить концом в спину… потом прошло.

Нет ни моря, ни ветра, ничего, а только маленькое окошко в бане.

Как было б хорошо, когда никого б тут, на Лисьем острове, не было, — мечтал Артём: и он один встречает Галю на берегу, и они сразу целуются в губы — ах, как прекрасно любимую женщину поцеловать в губы — разве что-то может быть лучше на свете?

Поцелуй был бы сначала солёный от моря, потом чуть пресный от долгого ожидания, и затем сразу сладкий, и сладкий, и снова сладкий от счастья.

…В баню Артём ввалился готовый к жару и порке соловецкими вениками безо всякого снисхождения.

Там уже грелись мужики.

Крапина Галя так и не позвала, поэтому он попытался сорвать душу на лисьем поваре — тот вскоре заголосил, сбежал остужаться. Казнокрад минуту-другую крепился, но, когда разозлённый его стойкостью Крапин щедро плеснул на каменку и повёл веники по новому пылающему кругу, тот тоже, выпучив глаза, поспешил в сторону кадки с холодной водой, куда сразу уронил голову в надежде, что не даст довариться вкрутую мозгам…

И только Афанасьев вытерпел пытку — он, догоняя свой чуб, порыжел всем телом, но даже не вскрикивал, терпел, закусив руку и зажмурившись…

Пошатываясь и хватаясь за почерневшие стены, вышел голый прямо на улицу.

— Куда ты, там же эта… баба, — попытался остановить его лисий повар, но Афанасьев ничего не слышал.

На Артёма у Крапина сил уже не хватило.

Артём забрался на верхний, усыпанный берёзовыми листьями полок и запропал в своём блаженстве, вытянув ноги, накрыв голову руками, выдыхая так, словно бы плыл в кипячёной реке… вдруг поймал себя на мысли, что он всё равно счастлив — в этой соловецкой дали, в несвободе, окружённый людской болью, на маленьком, пропахшем лисами островке, неподалёку от сумасшедшей женщины, которую полюбил — ведь полюбил же?.. — а она лежала здесь, сейчас, на этой лавке, голая… найти бы хоть каплю, с неё скатившуюся…

Счастлив даже от Афанасьева, который пришёл с улицы, нахлёстанный теперь уже ветром, завалился в парилку и холодной, мокрой рукой стукнул Артёма по ляжке:

— Ну-ка, подвинься!

Артём перевернулся на спину, потом уселся, свесив ноги, время от времени растирая правой рукой пот и грязь по груди и слушая уверенное биение своего сердца.

Афанасьев поддал.

Каменка зашипела, что твой Змей Горыныч, пойманный на цепь и мучимый людьми, которых он, дай ему волю, поприжарил бы. Дыханье этого Змея было пряное, ароматное, потому что кормили его с тех пор, как забрали в плен, только травкой да корой.

Ожгло затылок, Артём чуть пригнулся, перетерпел и через краткое время почувствовал, как сердце побежало быстрей, словно пробивая себе путь наружу из грудной клетки. Пот полил в новые четыре ручья, и счастье стало гуще и горячей.

— Душа спеклась, как картошка-пеклёнка, — сипло сказал Афанасьев. — С такой душой жить проще будет теперь…

* * *

Вечер получился вовсе удивительным.

Ужин повар накрыл в административной избе, за большим столом — наверное, Крапин велел, да и можно было это понять: не к себе же ему звать Галину ужинать? А одну отправлять в пустую избу пить чай — тоже как-то негостеприимно.

Вина на столе не было — Крапин, кажется, и не пил, и другим бы не дал, — но после бани все были в славном, отмытом состоянии духа, улыбчивые, добрые.

Артём зашёл, когда друзья-товарищи уже собрались, и Галя сидела непривычно улыбчивая, а лисий повар суетился возле неё с пирогами — и с яблоком, и с капустой, и с рыбой, и один даже с сыром — ошалеть и только.

«А это мой дом, — вдруг представил Артём. — И она — моя жена. Я могу не ревновать её ни к кому и не болеть об этом, потому что, когда все напьются чаю и наговорятся, она останется со мной, и всю ночь я буду дышать её тёплым затылком…»

«…Неужели так бывает?» — спросил.

«…Бывает — и будет, — ответил. — Только черничного чая из соловецкой ягоды больше никогда не буду пить».

И отодвинул пустую кружку.

И как-то по-новому вгляделся в беспечно говорящего Крапина, у которого даже глаза просветлели и стали ясней.

— …А позавчера, — хрипло засмеялся, а следом закашлялся, но тоже как-то весело, продолжая им самим начатый разговор. — Пошёл с удочкой рыбку половить себе на жарочку. Со мной — Фура, лису так зовут, — пояснил Крапин специально для Гали. — Вытаскиваю первую. Фура крутится рядом: угощай. «Нет, — говорю, — ты отобедала уже». Она потявкала, но я дальше ловлю, не о чем нам с ней разговаривать. Хоп, вторая. Фура опять за своё. Мой ответ прежний. Она говорит: ах, так! — хвать мой кисет и побежала до кустов. Я удочку оставил, и за ней. Погоняла она меня, кисет сбросила в кустах — и пошла по своим делам. Благо видел, где уронила кисет, — нашёл скоро. Самокруточку сделал, иду обратно, посмеиваюсь. Вернулся на берег — а она, ты подумай, мой улов сожрала. Заранее знала, пока кисет несла, что вернётся и отомстит мне! И ведь что характерно: легла поближе — полюбоваться, как я буду топотать от бешенства. Но расстояние выбрала такое, чтоб, если я вздумал камнем в неё бросить — была возможность убежать… А? — И Крапин снова посмотрел на Галю: — Такой финт и человек не догадается выкинуть!