как он визгливо кричал:
— Бунтовщики!.. Сквозь строй… Зачинщики! Ты зачинщик! Ты зачинщик! — накинулся он на кого-то.
Ответа не было слышно. Но через минуту мы увидели, как арестант отделился и отправился в кордегардию. Еще через минуту отправился вслед за ним другой, потом третий.
— Всех под суд! я вас! Это кто там на кухне? — взвизгнул он, увидя нас в отворенные окошки. — Всех сюда! гнать их сейчас сюда!
Писарь Дятлов отправился к нам на кухню. В кухне сказали ему, что не имеют претензии. Он немедленно воротился и доложил майору.
— А, не имеют! — проговорил он двумя тонами ниже, видимо обрадованный. — Всё равно, всех сюда!
Мы вышли. Я чувствовал, что как-то совестно нам выходить. Да и все шли, точно понурив голову.
— А, Прокофьев! Елкин тоже, это ты, Алмазов… Становитесь, становитесь сюда, в кучку, — говорил нам майор каким-то уторопленным, но мягким голосом, ласково на нас поглядывая. — М-цкий, ты тоже здесь… вот и переписать. Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо и всех недовольных особо, всех до единого, и бумагу ко мне. Я всех вас представлю… под суд! Я вас, мошенники!
Бумага подействовала.
— Мы довольны! — угрюмо крикнул вдруг один голос из толпы недовольных, но как-то не очень решительно.
— А, довольны! Кто доволен? Кто доволен, тот выходи.
— Довольны, довольны! — прибавилось несколько голосов.
— Довольны! значит, вас смущали? значит, были зачинщики, бунтовщики? Тем хуже для них!..
— Господи, что ж это такое! — раздался чей-то голос в толпе.
— Кто, кто это крикнул, кто? — заревел майор, бросаясь в ту сторону, откуда послышался голос. — Это ты, Расторгуев, ты крикнул? В кордегардию!
Расторгуев, одутловатый и высокий молодой парень, вышел и медленно отправился в кордегардию. Крикнул вовсе не он, но так как на него указали, то он и не противоречил.
— С жиру беситесь! — завопил ему вслед майор. — Ишь, толстая рожа, в три дня не…! Вот я вас всех разыщу! Выходите, довольные!
— Довольны, ваше высокоблагородие! — мрачно раздалось несколько десятков голосов; остальные упорно молчали. Но майору только того и надо было. Ему, очевидно, самому было выгодно кончить скорее дело, и как-нибудь кончить согласием.
— А, теперь все довольны! — проговорил он торопясь. — Я это и видел… знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно, есть зачинщики! — продолжал он, обращаясь к Дятлову. — Это надо подробнее разыскать. А теперь… теперь на работу время. Бей в барабан!
Он сам присутствовал на разводке. Арестанты молча и грустно расходились по работам, довольные по крайней мере тем, что поскорей с глаз долой уходили. Но после разводки майор немедленно наведался в кордегардию и распорядился с «зачинщиками», впрочем не очень жестоко. Даже спешил. Один из них, говорили потом, попросил прощения, и он тотчас простил его. Видно было, что майор отчасти не в своей тарелке и даже, может быть, струхнул. Претензия во всяком случае вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантов в сущности и не могла назваться претензией, потому что показывали ее не высшему начальству, а самому же майору, но все-таки было как-то неловко, нехорошо. Особенно смущало, что все поголовно восстали. Следовало затушить дело во что бы то ни стало. «Зачинщиков» скоро выпустили. Назавтра же пища улучшилась, хотя, впрочем, ненадолго. Майор в первые дни стал чаще навещать острог и чаще находил беспорядки. Наш унтер-офицер ходил озабоченный и сбившийся с толку, как будто всё еще не мог прийти в себя от удивления. Что же касается арестантов, то долго еще после этого они не могли успокоиться, но уже не волновались по-прежнему, а были молча растревожены, озадачены как-то. Иные даже повесили голову. Другие ворчливо, хоть и несловоохотливо отзывались о всем этом деле. Многие как-то озлобленно и вслух подсмеивались сами над собою, точно казня себя за претензию.
— На-тко, брат, возьми, закуси! — говорит, бывало, один.
— Чему посмеешься, тому и поработаешь! — прибавляет другой.
— Где та мышь, чтоб коту звонок привесила? — замечает третий.
— Нашего брата без дубины не уверишь, известно. Хорошо еще, что не всех высек.
— А ты вперед больше знай, да меньше болтай, крепче будет! — озлобленно замечает кто-нибудь.
— Да ты что учишь-то, учитель?
— Знамо дело, учу.
— Да ты кто таков выскочил?
— Да я-то покамест еще человек, а ты-то кто?
— Огрызок собачий, вот ты кто.
— Это ты сам.
— Ну, ну, довольно вам! чего загалдели! — кричат со всех сторон на спорящих…
В тот же вечер, то есть в самый день претензии, возвратясь с работы, я встретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне, он что-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, но вскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной рядом. Всё это дело еще больно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мне кое-что разъяснит.
— Скажите, Петров, — спросил я его, — ваши на нас не сердятся?
— Кто сердится? — спросил он, как бы очнувшись.
— Арестанты на нас… на дворян.
— А за что на вас сердиться?
— Ну, да за то, что мы не вышли на претензию.
— Да вам зачем показывать претензию? — спросил он, как бы стараясь понять меня, — ведь вы свое кушаете.
— Ах, боже мой! Да ведь и из ваших есть, что свое едят, а вышли же. Ну, и нам надо было… из товарищества.
— Да… да какой же вы нам товарищ? — спросил он с недоумением.
Я поскорее взглянул на него: он решительно не понимал меня, не понимал, чего я добиваюсь. Но зато я понял его в это мгновение совершенно. В первый раз теперь одна мысль, уже давно неясно во мне шевелившаяся и меня преследовавшая, разъяснилась мне окончательно, и я вдруг понял то, о чем до сих пор плохо догадывался. Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будь я разарестант, хоть на веки вечные, хоть особого отделения. Но особенно остался мне в памяти вид Петрова в эту минуту. В его вопросе: «Какой же вы нам товарищ?» — слышалась такая неподдельная наивность, такое простодушное недоумение. Я думал: нет ли в этих словах какой-нибудь иронии, злобы, насмешки? Ничего не бывало: просто не товарищ, да и только. Ты иди своей дорогой, а мы своей; у тебя свои дела, а у нас свои.
И действительно, я было думал, что после претензии они просто загрызут нас и нам житья не будет. Ничуть не бывало: ни малейшего упрека, ни малейшего намека на упрек мы не слыхали, никакой особенной злобы не прибавилось. Просто пилили нас понемногу при случае, как и прежде пилили, и больше ничего. Впрочем, не сердились тоже нимало и