Читать интересную книгу Гладиаторы - Джордж Вит-Мелвилл

В самом деле, они вышли в то обширное пустое пространство, которое некогда было занято знаменитыми Эсквилинскими садами. Сначала это место служило кладбищем, и Август дал его своему фавориту, знатному Меценату, чтоб он засадил его и украсил по своему желанию, согласно со своим сомнительным вкусом. Образованный патриций воспользовался щедростью своего императора; он построил в этом месте великолепный дворец, которого, однако, не пощадил огонь, и придумал насадить здесь чудесные сады, точно так же уничтоженные во время того же бедствия. Немногое теперь оставалось здесь от них, если не считать деревьев, некогда осенявших могилу римлянина в дни старой республики. Это были «зловещие кипарисы», так трогательно описанные в прелестной оде тем, кому Меценат покровительствовал и кто сделал своего покровителя бессмертным, выразив ему свою благодарность.

Даже каскад, однообразный шум которого призывал господина сада к полуденному отдыху под свежей сенью деревьев, теперь высох, и во внутренней пустоте возвышалась куча обломков, где некогда журчали ясные и чистые, как кристалл, воды.

Под ветвями закоптевшего, обезображенного и разрушенного огнем дуба, похожего на призрак, Мариамна остановилась и обеими руками оперлась на руку своего спутника. В течение целых часов девушка стойко выносила свою ужасную душевную тоску и физические страдания, но когда она получила облегчение и была в сравнительной безопасности, в ней произошла реакция: ее глаза помутились, чувства отказывались служить ей и тело дрожало так сильно, что она не могла продолжать пути.

Эска в испуге склонился к ней. Бледное лицо до такой степени было похоже на лицо мертвеца, что его мужественное сердце упало при мысли о возможности жить без нее. Поддерживаемая его сильными руками, она тотчас же пришла в себя, и он в немногих чистосердечных и простых словах высказал ей свои мысли.

— И, однако, это когда-нибудь случится, — кротко отвечала она. — Что такое, Эска, краткая человеческая жизнь для такой любви, как наша? Пусть у нас будет все, чего мы хотим, все, что может дать мир, и все же каждая минута нашего счастья будет смущена мыслью, что оно так скоро кончится.

— Счастье! — повторил Эска. — Что такое счастье? Почему оно так редко на земле? Мое счастье — это быть с тобой, и ты видишь, что час наслаждения приходится оплачивать ценой, о которой я не хочу думать.

Она с любовью посмотрела на него.

— Верь мне, что я знаю, чего оно стоит, — сказала она. — С той ночи, как ты спас меня из рук этих ужасных гуляк и так благородно и любезно отвел меня в дом моего отца, я никогда не забывала, чем я тебе обязана.

Эска поднес руку девушки к своим губам, как человек низшего положения, выражающий свое почтение. Он был один с любимой женщиной, но сила и благородство его молодой любви заставляли его смотреть на нее, как на что-то священное.

Она остановилась в нерешительности, так как ей хотелось сказать еще нечто, но стыдливость сомкнула ее уста и она испугалась, как бы ей не высказать своих чувств слишком ясно. Однако она так сильно любила его, что не могла обойти молчанием столь жизненный вопрос, и, помолчав немного, собралась с духом и прибавила:

— Эска, можешь ли ты примириться с тем, что мы больше никогда не увидимся?

— О, я предпочел бы лучше сейчас же умереть! — горячо воскликнул он.

Она печально покачала головой и проговорила:

— А после смерти, как ты думаешь, увидишься ли ты со мной?

Казалось, он не понял ее. Этот же самый вопрос представлялся и его уму, хотя он почти не сознавал этого, но никогда прежде он не облекался в такую определенную форму.

— Ты сделала меня трусом, Мариамна, — сказал он. — Когда я думаю о тебе, я готов бояться смерти.

Они оба стояли под дубом, и лучи луны, ясные и холодные, проникали сквозь обнаженные ветви. Они блестели на мраморной плите, наполовину разрушенной, наполовину поросшей мхом. Тем не менее, на ее поверхности можно было ясно различить вырезанную лошадиную голову, которой римляне любили украшать камни, лежавшие на их могилах.

— Ты знаешь, что это обозначает? — спросила она, указывая на странный, но знаменательный символ. — Даже надменный римлянин чувствует, что смерть и отъезд одно и то же, что умерший отправляется в путешествие, предел которого ему неизвестен, но из которого он никогда не вернется. Нам всем предстоит предпринять это путешествие, хотя мы и не знаем когда. И для тебя, и для меня, быть может, лошадь взнуздана сегодня вечером. Но я знаю, Эска, куда я иду. Если бы сейчас ты убил меня своим мечом, я уже в эту минуту была бы там.

— А я? — воскликнул он. — Пришлось ли бы мне быть с тобой, потому что ведь и я умер бы среди гладиаторов, как волк, затравленный множеством собак Мне случалось видеть это в моей стране. Мариамна, ты не покинешь меня навсегда. Что со мной будет?

Она снова покачала головой с той же сострадательной, с той же печальной улыбкой.

— Ты не знаешь дороги, — сказала она. — У тебя нет того, кто бы мог вести тебя за руку. Ты погиб бы во мраке, и я больше не увидела бы тебя. О Эска, я могу научить тебя этой дороге, я могу тебе показать ее. Пойдем в путешествие вместе и, что бы ни случилось, не будем разъединяться.

Девушка стала на колени под этим увядшим деревом. Лучи луны отвесно падали на ее лицо, губы ее шептали благодарность за спасение и молитвы за того, кто стоял рядом с ней и смотрел на нее любопытным взором подобно ребенку, старающемуся исследовать механизм, действие которого он видит, не понимая причины.

Несколько минут она оставалась на коленях, горячо молясь и за себя, и за него. Он понял это и, глядя на обращенное к небу милое лицо, столь чистое и умиротворенное, чувствовал, что все его существо возвышено ее святым влиянием, что земное чувство любовника к любовнице облагорожено в его сердце благоговением святого к святой.

Потом она поднялась и, взяв его за руку, медленно продолжала свой путь, рассуждая о некоторых истинах, узнанных ею от Калхаса, в которые она уверовала верой тех, кто был научен лицом, лично видевшим сообщаемые факты.

В эти первые дни христианская религия, едва лишь вышедшая из своего источника, была религией любви. Питать алчущих, одевать нагих, протягивать руку падшим, не помышлять ни о каком зле, не судить и не осуждать — словом, любить своего брата, «которого можно видеть», — все это были прямые повеления Великого Учителя, еще так недавно явившегося на земле. Его первые ученики всеми слабыми человеческими силами стремились подражать Ему и благодаря своим усилиям сумели возвыситься до такого спокойствия и удовлетворенности духа, какого никогда не мог дать никакой иной кодекс морали, никакая иная философская система. Вероятно, именно это качество римский палач находил всего более таинственным и необъяснимым в своих отношениях к жертве — христианину. Мужество, решимость и вызов — все это было для него понятно, но чтобы проявить ту детскую покорность, с какой последний с одинаковым доверием принимал добро и зло, с улыбкой благодарил за то и другое, не заботился о сегодняшнем дне и не беспокоился за завтрашний — для этого нужен был такой нравственный подъем, на который при всех своих претензиях никогда не способны были его соотечественники. Ни стоик, ни эпикуреец, ни софист, ни философ не могли относиться к жизни и смерти со спокойной верой этих невежественных людей, опирающихся на руку, которой римлянин не мог видеть, убежденных в бессмертии, которое римлянин не мог осмыслить.