повышенным самомнением. Фальсификация у него граничит с фантазией. Психиатрическим заболеванием в собственном смысле слова не страдает, но обнаруживает признаки параноической психопатии со сверхценными идеями. Вменяем...
* * *
Прошло, наверное, месяца три, как мы в лаборатории начали исследовать препарат, и однажды на работу позвонил мне человек, назвался известным московским артистом и попросил вечером непременно пожаловать к нему в гостиницу.
— Пожалуйста, — сказал он, — никаких отговорок. Слушать не буду. Хотя бы на полчасика. Я гость в вашем городе и могу рассчитывать на вашу любезность. Соберутся все друзья батьки Рукавицына.
Я ответил холодно:
— Не смогу, простите. По семейным обстоятельствам.
Артист засмеялся:
— Я думал, профессор, Рукавицыным заинтересовался отважный человек...
Я что-то ответил раздраженно и положил трубку.
Но вечером в гостиницу все-таки пошел. Из любопытства. И еще из осторожности. Надо было узнать, кто же это такие «друзья батьки Рукавицына».
Знаменитый артист занимал двухкомнатный номер «люкс» на третьем этаже. Большой стол, крытый малиновым бархатом, сплошь был уставлен дорогими бутылками. На газете лежала кое-как разделанная копченая рыба, явно привозная.
Рукавицын сидел в кресле — вымытый, выбритый, надушенный, в белой чистой рубахе и уже трогательно пьяненький. Он не поднялся мне навстречу — издали улыбнулся и небрежно помахал рукой.
— Известный ученый, профессор Костин, — покровительственно объявил он. — Теперь тоже с нами, в наших рядах!
Артист — я его сразу узнал по многим фильмам — встал, раскрыв объятия, пошел ко мне.
— Вот спасибо! Вот хорошо! — с чувством произнес он. — Вот молодец, верная душа...
Людей в комнате было человек двадцать. Сидели кто где. Длинный, ласкового вида усач лежал в кресле и из консервной банки вилкой ел шпроты.
— Коньяку? Или нашенской? — сердечно спросил артист.
Усач в кресле неожиданно громко засмеялся. На него никто не обратил внимания.
— Все равно, — сказал я.
Артист налил и протянул мне нечистый, со следами зубной пасты, стакан. Я пригубил. Поставил на стол.
— Мы тут говорили, Евгений Семенович,— сказал артист,— что в наш образованный век люди перестают, к сожалению, верить в простые ценности. Повторяем как попугаи: ученье — свет, неученье — тьма. А я вам замечу: ученый скепсис и, простите, ученая фанаберия иной раз так застилают глаза, хуже всякой темноты... Наши отцы проще были. Доверчивее. Признавали чудо. И жили лучше нас. Мудрее. Меньше узнавали, да больше знали. Верно?
Артист глядел на меня глазами, полными чувства.
Я постарался сделать вежливое лицо.
— А вы, — сказал артист, и голос его дрогнул, — вы, ученый человек, сумели сохранить в себе эту непредвзятость, эту трогательную, прекрасную широту. Спасибо вам, голубчик, глубокий земной поклон.
Пришлось опять пригубить стакан со следами чужой зубной пасты. Острое чувство брезгливости подымалось во мне.
А артист продолжал говорить. Мне одному.
— Я вам откроюсь. Другим — никогда, а вам — скажу. С вами — душа нараспашку, такое я испытываю к вам доверие, Евгений Семенович... И любовь, — добавил он. — Можно мне вас любить, дорогой вы мой? Нежно и преданно?.. Можно? Ну вот и хорошо. Спасибо... Думаете, я смерти боюсь? Рассчитываю: если что случится, он спасет меня? Ничего подобного! — Артист самодовольно засмеялся. — Сто лет проживу, и никакая хворь не возьмет... Точно знаю. Но лишь только услышал про Рукавицына, сразу же в него поверил. Рабом его стал на всю жизнь. Хотите знать почему? — артист приблизил ко мне свое пылающее лицо. — Потому что я артист, Евгений Семенович. Человек искусства. Знаю: раз красиво — значит истинно. Красота не умеет обманывать. Никогда!
— Что красиво? — спросил я. — Вонючая настойка из пауков?
Лицо артиста исказилось болью.
— Зачем вы так, о господи! — сказал он. — Вы тоже отлично понимаете, о чем я... Красота — это простота, лаконизм... Минимальное количество движений... Паук, колба на солнце — вот и все! И нате, берите — жизнь человеческая!.. Сотворю тебя, аки боже, из праха... Никакой схоластики.
Мне захотелось встать и выйти. Немедленно. Закрыть за собой дверь. Давно знакомое благородное лицо артиста вызывало сейчас мутное ощущение тошноты. Особенно непереносимо было, что он не боится помереть, а гарцует перед Рукавицыным просто так, от глупости и пошлости.
— Узнав про Рукавицына, — сказал артист, — я подумал: он свободнее меня. Да, да, свободнее! Потому что не признает никаких запретов, не знает гнилого, золотушного сомнения... И я сказал себе: «Артист, твоя жизнь отныне — у ног этого человека».
Рукавицын, раскинувшись в кресле, усердно очищал от костей копченый рыбий хвост.
— За свободного человека! — страстно произнес артист. — Твое здоровье, Рукавицын! Иди своим путем. Мы тебя поддержим!
Рукавицын улыбнулся и приветливо поднял рыбий хвост.
Я испуганно огляделся вокруг себя.
Артиста слушали и не слушали. Кто-то настойчиво спрашивал Рукавицына, от каких видов опухоли помогает его настойка. «Все берет», — небрежно сказал он. Старуха в вязаном жилете кричала из угла: «А диета? Какая диета, товарищ Рукавицын?» Подумав, он ответил: «Как при холецистите».
Меня охватила жуть. Неужели все это возможно? Происходит не во сне, наяву?
Большинство присутствующих я видел впервые. Но некоторых узнавал. Сотрудник горплана, ведает, кажется, стеклом... Изящный старик в золотом пенсне, завлит кукольного театра...
Артист, забыв уже про меня, объяснял этому старику:
— Свободный человек — твоя и моя последняя надежда, отец! Слышишь? Самая последняя.
Рукавицына целовали. Он лениво и снисходительно подставлял всем свои жирные, в рыбе, губы.
Я уже было поднялся, чтобы уйти, но тут кто-то объявил:
— Потапов тост скажет!
Все зашумели.
Ласкового вида усач, лежавший в кресле, оставил банку со шпротами и подсел к столу.
Рукавицын оживился, крикнул мне:
— Это герой, Евгений Семенович. Ловит пауков для моего препарата. Один укус паучка лошадь валит, а Потапов — ничего, не боится.
— Заговоренный! — любовно объяснил артист.
Вокруг утихли. Высоким, женским, странно монотонным голосом Потапов произнес:
— Чего хотят твои противники, Рукавицын? Какое имеют низкое намерение? Раздавить тебя своим дутым динозавровым авторитетом? Похоронить в лице твоем наше дремучее, лаптежное, вековое знахарство?.. Изойдут и надорвутся!