Шли годы, три сестры-голубоглазки росли. К восемнадцати годам они закончили образование и испытывали первые радости самостоятельной работы. В них пробуждалось чувство гордости оттого, что они нужны обществу, что они не лишние на свете, что труд, который, собственно, должен был бы приносить страдание, потому что только благодаря труду человек получает право пользоваться всеми земными благами, сам становится благом, самым большим благом. Без работы человек перестал бы быть человеком.
Гана стала инженером-геологом, специалистом по подземной газификации угля и вышла замуж тоже за работника геотехнической промышленности. Она чаще других сестер вслух вспоминала о Яне. Когда они собирались у матери на вечерах воспоминаний, Гана расспрашивала о нем, а иногда приносила и новые вести. Вести бывали всегда одни и те же: все по-старому Ян в Одессе, лежит в глазной клинике, его лечат лучшие врачи, но пока ничего не выходит…
Яна работала по распределению детского белья и так и осталась легкомысленной хохотушкой. Не было ничего легче, как рассмешить ее, и смех, постоянно звучал в ней самой и вокруг нее. И только на этих домашних «вечерах вздохов» она порой приходила в уныние, и всякий раз, когда упоминали имя Яна, ее охватывало беспокойство. Но она прекрасно умела владеть собой и скрывать свою тревогу. Она заключила дружбу с сотрудником соседнего автомобильного завода. Он работал мастером на автоматической линии № 9, производящей коленчатые валы, и нес ответственность за ее бесперебойный ход.
Аня стала камерной певицей. В ее больших голубых глазах по-прежнему светилось удивление, которое, появившись однажды еще в колыбели на ее лице, казалось, так никогда и не погаснет.
У Ани всегда было много друзей, и, очевидно, как раз поэтому она никак не могла выбрать себе среди них ни одного настоящего.
Аня тоже с удовольствием посещала вечера воспоминаний, на которые раз в месяц приглашала пани Гана всех своих детей, и они приходили, если не были заняты. На каждом из таких вечеров их всегда бывало не менее восьми — они сидели и вспоминали свое детство. А если бы собрались все двенадцать, то в большой детской не хватило бы для них места на диване и в креслах. Из двенаДцаТи детей было только три мальчика, остальные все девочки. Голубоглазых было десять, и только у одного мальчика и у одной девочки оказались темные глаза. Настоящих блондинок было шесть, среди них и наша тройня. У остальных волосы были темнее, а последняя девочка и вовсе была брюнетка.
Все дети были хорошего роста, не худые и не толстые, никто из них никогда не хворал. Носовой платок они носили в кармане скорее как память о том времени, когда у людей от простуды текло из носа. Все двенадцать были абсолютно здоровы, впрочем, как и все остальные дети всех цветов кожи и всех широт.
Таков был итог материнства пани Ганы.
По возрасту наша тройня занимала серединку в этом детском коллективе и ввиду одновременного появления на свет пользовалась особым вниманием и расположением братьев и сестер.
В кругу своего многочисленного семейства, окруженная любовью и заботой детей, пани Гана восстанавливала силы. На пороге детской сыновья и дочери оставляли свою взрослость и на этот вечер снова становились детьми.
Открывались шкафы и ящики с игрушками, наряжались куклы, вновь названные своими старыми именами. В кукольных квартирах расставлялась мебель, готовились кушанья для кукол, давались представления в театре марионеток, читались давно забытые стихи, вспоминались считалки, загадывались загадки.
В эти часы чудесного возвращения в царство детства убеленная сединами пани Гана, сидя на ковре, растроганно улыбалась тому, сколько у нее детей и какие они все большие и замечательные, один красивее другого, и потихоньку шептала их имена.
Один из таких вечеров воспоминаний состоялся у пани Ганы совершенно случайно. Однажды вечером неожиданно прибежали к матери Гана и Аня, а так как Яна жила пока еще дома, то произошла встреча трех сестер, хотя заранее не было никакой договоренности. Сразу же выяснилось, почему вдруг возникла необходимость сейчас же собраться им всем трем вместе. И мать поняла это.
Новое, самое последнее известие о Яне! Оно свалилось совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба. В Прагу из Ленинграда приедет молодой композитор Ян Брандейс, чтобы дирижировать здесь оркестром, который будет исполнять его симфонию «Я вижу!» Это будет первая остановка в его турне по свету. Портреты, опережая Яна, летели по проводам и без проводов, его удивительная биография занимала целые страницы и журналах и газетах. Сквозь призму долгих лет сестры снова увидели светлозеленую волшебную комнату, которая поворачивалась вместе с солнцем, светло-кремовый блестящий рояль с узкой клавиатурой для детской руки, вазу с пионами, полочку с моделями кристаллов.
С неослабевающим вниманием сестры следили за необыкновенной судьбой Яна. Отъезд в Одессу, неожиданно вспыхнувшая надежда, а потом отчаянная борьба за его глаза. Казалось, вся земля принимала участие в этой борьбе за то, чтобы Ян видел. Можно было подумать, что у людей на свете нет других забот, как только вернуть зрение одному человеку.
После долгих лет попыток и неудач общими усилиями избранного коллектива специалистов, приглашенных со всех концов света, все же удалось вернуть ему зрение. Ян видел! И то, что он увидел, он выразил в своей симфонии.
— На два миллиона человек — и только три концерта! — возмущалась Гана. Это же бесчеловечно! Это — вызов обществу! Это — оскорбление для Драги!
Пани Гана старшая примирительно улыбнулась.
— Ну что ж, сядем к телевизору, как и остальные, кому не достанется билетов…
— Но я, я должна с ним поговорить! — воскликнула Гана.
— И я тоже! — добавила Аня так громко, что пани Гана посмотрела на нее с удивлением.
— Тогда, — вспоминала о прошлом Ганичка, мы чем-то обидели его. Но кто из нас и чем? Это известно только звездам! Тебе, Аня, он не захотел подать руки, ты помнишь!
Глаза у Анички наполнились слезами, как будто это случилось вчера, а не двенадцать лет назад.
— Зачем ты напоминаешь мне об этом?
— А почему ты сердишься? Разве ты сидела тогда с ним рядом?
И они одновременно посмотрели на Яну, так же, как и когда-то: Ганичка испытующе, из-под длинных ресниц, а Аня — недоуменно, широко, открыв глаза.
— Тебе нечего ему сказать, сестра? — спросила у Яны Гана, а в ее словах слышалось другое: почему же ты молчишь? Почему наконец не произнесешь облегчающее слово?
Яничка покраснела. Уже давно надо было сбросить с себя это ненужное бремя, рассказать сестрам о своем прегрешении в детстве — они посмеялись бы над ним в три голоса; ведь чем дальше, тем дороже и желаннее становились воспоминания о Яне. Проходили годы — и Яне казалось, что ее проступок бледнеет и что вообще уже не стоит говорить о нем. Но, как ни странно, получилось совсем обратное! Она сказала неуверенно:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});