А для Марины Ивановны 1941 год — последний. И начнется этот год сразу с неприятности. Правда, еще в конце старого года ей был преподнесен «новогодний подарок» — рецензию на ее книгу написал Корнелий Зелинский, тот, с которым она весной гуляла в Голицыно, написал 19 ноября, и, стало быть, уже в декабре, в начале или середине, ей становится известно об этой рецензии. 25 декабря есть запись в ее тетради: «Иду в Интернациональную, в коридоре… встречаю Живова — мил, сердечен — чуть ли не плачу.
— «Вас все так любят. Неужели это — только слова?» И в ответ на мой рассказ, что моя книга в Гослитиздате зарезана, словом (Зелинского, я всегда за авторство) формализм: — У меня есть все Ваши книги, — наверное, больше, чем у Вас, и я объявляю, что у Вас с самого начала до нынешних дней не было и нет ни одной строки, которая бы не была продиктована… (Я: — Внутренней необходимостью) — какой-нибудь мыслью или чувством.
Вот — аттестация читателя».
Марина Ивановна не очень-то верила, что книга ее стихов будет напечатана, и все же, должно быть, надежда теплилась… Такой успех был у нее в среде литераторов, так все восторгаются ее стихами, ее талантом, она завалена переводами, переводы появляются уже в печати, даже по радио читают переведенные ею стихи, у нее столько доброжелателей, да и тот же Зелинский там, в Голицыно, в марте, когда он разгребает в снегу не дорожку, а «целую дорогу весны» и гуляет с Мариной Ивановной и Муром, и навещает Мура, когда Мур болен, и приносит ему газеты, книги — «мой голицынский друг критик Зелинский», — говорит о нем Мур — там, в Голицыно, Зелинский, наверное, пел со всеми в унисон — это ведь его ни к чему не обязывало!.. Марина Ивановна не знала, что его зовут заглазно не Корнелий Люцианович Зелинский, а Корнелий Подлюцианович Вазелинский за его поведение в литературе, за кошачьи его повадки, за желание всех обольстить…
Рецензию Зелинского, быть может, в издательстве Марине Ивановне и не показали, щадя ее, а только на словах пересказали. Конечно, стихи ее могли ему не нравиться, как не нравились они и Вере Михайловне Инбер, которая говорила мне об этом не раз, а вкусы у нее с Зелинским во многом совпадали, и были они давними друзьями по группе конструктивистов; конечно, Зелинский мог не рекомендовать книгу Марины Ивановны к изданию, а может, даже просто боялся, но так отказать ей во всем! Ведь дело не только в том, что он стихи ее объявляет формалистичными, он просто зачеркивает в ней ПОЭТА! «Обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет что сказать людям…», и потому ее поэзия «негуманистична и лишена подлинного человеческого содержания…», «клиническая картина искривления и разложения человеческой души…», «книга душная, больная», «стихи ее с того света…» и резюме — «худшей услугой Цветаевой было бы издание именно этой книги…».
«Сволочь Зелинский!..»
Это она напишет 6 января.
«…нынче тащу поляков в Гослитиздат. Среди них один — замечательный (по усилию точно сказать — несказанное) — Юлиан Пшибось.
Большой поэт целиком уцелевает в подстрочнике.
Не большой — целиком пропадает, распадается на случайности рифм и созвучий.
И это я — «формалист»!!!
/О, сволочь: З-ский/»
Марина Ивановна была приучена к подлости и тупости еще эмигрантских рецензентов, каких только там рецензий на нее не помещалось в эмигрантской прессе! Многие из тех рецензентов понимали в ее стихах не больше, чем Зелинский.
«…Негодование — вот что во мне растет с каждым годом — днем — часом. Негодование. Презрение. Ком обиды, растущий с детства. Несправедливо. Неразумно. Не по божески. Есть у Блока эта интонация в строке:
Разве так суждено меж людьми?»
Марина Ивановна болезненно переживает эту рецензию, она глубоко оскорблена! У Яковлевой хранился черновой экземпляр книги Марины Ивановны, сданный ею в Гослит, и там на одной из страниц рукой Марины Ивановны было написано: «Человек, назвавший эти стихи формалистичными — просто бессовестный!..»
У Мура в дневнике есть запись: «Те стихи, которые мать понесла в Гослит для ее книги, оказались неприемлемыми. Теперь она понесла какие-то другие стихи — поэмы — может, их напечатают. Отрицательную рецензию на стихи матери дал мой голицынский друг критик Зелинский, Сказал что-то о формализме. Между нами говоря, он совершенно прав, и, конечно, я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери — совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью».
Бедный Мур, его то и дело бросает из жарко натопленной комнаты — в прорубь, под лед, вниз головой! То такие восторженные отзывы о стихах матери, такие похвалы, так высоко возносят ее, а то одним словом формализм — сметают все!.. Он понимает — мать поэт божьей милостью, но стихи ее «ничего общего не имеют с действительностью»: ни там, в Париже — с той действительностью, ни здесь, в Москве — с этой действительностью… Он читает стихи других, которые печатаются здесь, и понимает — мать не напечатают! Но он так хочет верить, что напечатают (помимо всего прочего — от этого зависит и их с матерью материальное благополучие!), и так хватается за эту надежду и верит тем, кто хвалит, кто говорит, что напечатают, и в то же время — как могут напечатать, когда стихи «тотально оторваны от жизни», когда стихи не о том о чем надо!.. Его как маятник качает из стороны в сторону, и пойди тут разберись, когда тебе всего шестнадцать лет! Когда так хочешь не отстать от века и быть с временем накоротке!.. И может, он тоже какой-то не очень осторожной фразой ранит мать, а может, она читает его дневник?! Она знает — придет время, и все встанет на свои места, и Мур все правильно оценит, но это опять же будет завтра, без нее…
Какие другие стихи, поэмы Марина Ивановна понесла в Гослит? Сведений об этом нет. Мне помнится, она хотела дать бой за книгу, отстаивать свое право предстать перед читателем без посредничества зелинских. Она говорила, пусть дадут ее книгу читать молодым, они поймут ее, ну пусть хотя бы устроят ей встречу со студентами Литературного института! Быть может, на эту мысль ее натолкнул вечер, который был тогда в клубе МГУ 13 января, где выступали со своими стихами Сельвинский, Кирсанов, Слуцкий, студенты Литературного института. Там, за кулисами, в фойе, шел разговор о рецензии Зелинского, его ругали, хвалили стихи Марины Ивановны, там, на том вечере, был и Мур и Марина Ивановна, и Мур был рад принять сторону хваливших. Но хвалили-то лишь в кулуарных разговорах…
Была и вторая рецензия на книгу Марины Ивановны, но ни у Мура, ни у Марины Ивановны в записях о ней не упоминается. Не знала о ней и Аля. А я совершенно случайно недавно наткнулась в путанных воспоминаниях Мочаловой на фразу, что редактором книги был назначен Леонид Иванович Тимофеев и Марина Ивановна спрашивала у Мочаловой, какой он человек.