Читать интересную книгу Последнее лето - Константин Симонов

Сейчас, когда Талызин погиб, Серпилин вспоминал утренний разговор с ним: не сказал ли ему чего-то несправедливого, такого, что толкает людей к гибели. Нет, не сказал! Да и Кирпичников, хотя и в своем крикливом стиле, по сути, требовал от него дела.

Ну не изругал бы его Кирпичников, так что он, вперед бы не полез? Все равно полез бы. Не из-за ругани, а по совести! И не впервые это, черт его знает в какое пекло лазил, а жив оставался…

Конечно, когда человек погибает, тем более подчиненный, хочется задним числом, чтобы ты его перед смертью хвалил, а не ругал. А если в последний раз ругал – пускай правильно, – потом, после смерти, все равно кажется, что надо было сказать ему что-то другое…

– Синцов!

Серпилин так долго молчал, что казалось, будет молчать всю дорогу. Синцов даже вздрогнул.

– Слушаю вас, товарищ командующий!

– Когда в оперативном отделе работал, бывал у Талызина?

– Много раз. – Синцов подумал, что Серпилин хочет что-то спросить про Талызина.

Но Серпилин ничего не спросил. Помолчал и сказал:

– Жаль потерять командира дивизии. Но если взять его самого, такая смерть для военного человека, можно считать, хорошая! Посреди дела. Не успев подумать о смерти. Думал в последнюю секунду, как бы немцу в бортовую броню снаряд влепить! А то, что видели с тобой, что в могилу кладем, сам человек этого уже не знает. Хуже, когда война человеку время оставляет подумать, что он умирает, а дело недоделанное. – И теперь, когда Синцов уже не ожидал, вдруг спросил: – Говоришь, хорошо знал Талызина? Ну и какой он, по-твоему, был?

– Из всех командиров дивизий, к которым мне приходилось ездить, самый бесстрашный.

– Бесстрашием отличался, это верно, – сказал Серпилин и снова замолчал.

Он знал о Талызине то, чего не знал и не должен был знать Синцов, и это знание заставляло его видеть бесстрашие Талызина в другом свете, чем видел Синцов.

Никто, кроме Серпилина и еще трех-четырех человек в армии, не знал о командире дивизии Андрее Андреевиче Талызине, что это тот самый, который в июле сорок первого года вместе с несколькими другими генералами был отдан на Западном фронте под трибунал. Талызину предъявлялось обвинение в трусости и утере управления дивизией. За это он был приговорен к расстрелу, замененному десятью годами лишения свободы. Из лагеря писал письма, просился на фронт, летом сорок второго был освобожден, послан воевать заместителем командира полка и за полтора года снова стал генерал-майором, командиром дивизии и даже Героем Советского Союза.

Отраженная в личном деле быстрота, с которой все это произошло, даже насторожила Серпилина. Но, увидев Талызина в деле, он понял, что это человек, не способный получать задаром награды или звания. Кто его знает, как у него там было в действительности в сорок первом году, почему и как потерял управление дивизией. Но та настойчивость, с которой Талызин показывал на личном примере, что значит не бояться смерти, та щепетильность, с какой он докладывал о своих неудачах, и та горечь, с какой переживал их, – об этом дважды сообщал Захарову замполит Талызина, беспокоясь за жизнь комдива, – все это заставляло Серпилина думать, что доля вины, тогда, в сорок первом году, за Талызиным все же была. И он ее помнил и не прощал себе. Другие забыли, а он помнил.

Один раз струсить или растеряться может даже самый храбрый человек. Кто думает иначе, тот войны не знает. Что же, никто на всем Западном фронте так и не был тогда виноват в том, что произошло? Все были ни в чем не повинные? А если бы ты сам тогда там, под Могилевом, не устоял, отступил, бросил позиции, – что тогда?

Теперь находятся такие, что, вспоминая сорок первый год, говорят: вот, дескать, генерал Самсонов в Восточной Пруссии в четырнадцатом году потерпел поражение, взял на себя за это ответственность – и пулю в лоб! А у наших у многих ответственность была потяжелее, а на то, чтоб пулю в лоб, – не хватило!

Задним числом легко говорить! На тот свет себя отправить не так долго, если рука твердая. Но разве в этом был тогда вопрос? Вопрос был в том, как немцев остановить! На этом свете, а не на том.

Пока Талызин был жив, Серпилину не приходило в голову спросить его: что было с ним тогда, в сорок первом году? Был ли в чем-то виноват и как сам смотрит на это? А сейчас, когда он умер, захотелось спросить.

Но что он мог бы на это ответить – уже никогда не узнаешь…

Генерала Миронова на командном пункте корпуса не оказалось. Он выехал в одну из дивизий вместе с членом Военного совета армии и должен был вот-вот вернуться.

– Раз скоро будет, подождем, – сказал Серпилин.

Начальник оперативного отдела доложил обстановку. Мироновский корпус тоже пробился передовыми отрядами на Днепр и сейчас шел к нему главными силами.

– А сами до завтра здесь будете сидеть? – спросил Серпилин, окинув взглядом стоявший прямо при дороге длинный барак, в котором разместился командный пункт корпуса. Здесь были торфоразработки, и барак, наверно, служил раньше общежитием.

Начальник оперативного отдела ответил, что новый командный пункт подготовлен в семи километрах отсюда, за Рестой, ждут возвращения командира корпуса, чтобы получить «добро» на перемещение.

– Ну это еще так-сяк, – сказал Серпилин. – А то выбрали под командный пункт какую-то лачугу. Зимой бы ладно, а то летом, лучшего места не нашли? Как у вас связь с армией?

– Все в порядке. В шестнадцать докладывали генералу Бойко обстановку.

– Вот и я с ним поговорю, пока Миронов не вернулся. – Серпилин пошел вслед за начальником оперативного отдела.

Барак внутри выглядел лучше, чем снаружи. Но когда Серпилин сел на лавку и устало прислонился к засыпной стене барака, там да досками зашуршала и посыпалась земля.

– Григорий Герасимович, – сказал Серпилин, когда его соединили с Бойко, – обстановка у Кирпичникова и Миронова мне известна. Доложи, как у Воронина.

Бойко докладывал обстановку на левом фланге, а Серпилин сидел, по-прежнему привалясь к стене, и чувствовал боль в ключице. «Черт ее знает, не болела, не болела, а сегодня вдруг заболела. От езды, что ли?»

Выслушав обстановку и спросив, как подтягивают вперед артиллерию, Серпилин сказал:

– Вопросы все. Теперь слушай меня…

Но Бойко прервал его:

– Разрешите раньше доложить – командующий фронтом снова звонил от соседа слева в пятнадцать десять. Приказал, как только вас найду, связать с вами.

– Буду ждать здесь, – сказал Серпилин. – А теперь слушай меня. От Кирпичникова уже знаешь, что случилось?

– Знаю, – сказал Бойко. – О Земскове уже отдал в приказе.

– Что отдал – хорошо, – сказал Серпилин, – а вот другой приказ срочно готовить надо. Озаглавь «О мерах охранения в период преследования противника» и жестко напомни: не снижая требования к быстроте продвижения, оставляем в силе все требования по разведке и охранению. Чтобы такого движения очертя голову, как Талызин, никто больше не позволял. К ночи разошлем приказ, а пока от моего имени – устно!

– Талызин сам виноват, – сказал Бойко. – Сколько раз предупреждали!

В голосе его прозвучала непримиримость. В свое время, после боев на Слюдянке, он предлагал отстранить Талызина от командования дивизией.

Серпилин поморщился:

– Все так, Григорий Герасимович, но тягать его с того света не станем. Выводы выводами, они будут в приказе, а сформулируем как положено, что погиб смертью храбрых. Я приказал его прах в штаб тыла вывезти. Выбери минуту, позвони начальнику тыла.

– Сейчас свяжусь, – ответил Бойко. И вдруг радостно сказал: – Кирпичников только что донес: понтонно-мостовой батальон уже на Днепре, приступил к наводке первого моста.

– Замечательно, – сказал Серпилин и озабоченно добавил: – Позвони авиаторам, поставь задачу прикрыть эту переправу, как ничто другое. И зенитки туда подбрось! Это нам теперь важней всего! Эту переправу и для других корпусов используем.

– Понятно, – подтвердил Бойко. – Если у вас все, буду связывать вас с командующим фронтом.

– И прямо с ходу доложи ему про мост, чтобы мне этот вопрос уже не задавал! – Серпилин положил трубку, вспомнил, что не обедал, но обедать уже не хотелось.

В барак вошли командир корпуса Миронов и Захаров, оба забрызганные грязью.

– Где это вас так? Машину, что ли, сами толкали?

Захаров рассмеялся:

– Шли, там у него на наблюдательный пункт дивизии – торфяник, стежка узкая, а немец мину врезал. Как вошла в болото – аж хлюпнула! Осколками не зацепила, а грязью – с головы до ног!

– «Хлюпнула», – сердито повторил Серпилин. – Талызина полтора часа назад на большаке, у Веденеевки, прямым попаданием так хлюпнула – все, что осталось, в плащ-палатку увязали! «Хлюпнула»… – еще сердитей передразнил он Захарова и, повернувшись к Миронову, повторил то, что уже говорил Бойко о соблюдении правил охранения во время преследования немцев.