— Ты совсем свой здесь. Так. Среди них. Среди людей, отнимающих жизнь... — Он почесал кончик носа. — Я думал, ты будешь лечить людей...
— Я тоже, — совершенно искренне ответил Ендрек. — Я тоже до нынешнего лета так полагал. К сожалению, пан Каспер, одним лишь милосердием мира не исправишь.
— Вот как? А его обязательно нужно исправлять? А просто принять мир таким, каков он есть, никак нельзя?
— Не знаю. Наверное, можно. Но я знаю и еще одну истину. Если ты не возьмешься за этот мир, то он возьмется за тебя. Да так, что... — Студиозус махнул рукой. — Трудно объяснить. А лечить я буду. Но тогда, когда в Прилужанском королевстве будет спокойствие.
— Да? Ну-ну... Ладно, не будем. Вы, молодые, горячая кровь. Вам, надо думать, виднее. И держава это ваша, хоть и прожил я здесь без малого двадцать лет... Так. Двадцать лет, а все чужим себя ощущаю. Не прижиться руттердахцу в Прилужанах. Так...
Каспер Штюц толчком отворил дверь.
В тусклом свете коптящей лучины лицо Юстына казалось страшной маской. В селах и застянках прилужанских чучела подобных чудищ мастерят и сжигают на день Проводов Зимы, когда поют веселые песни и дразнят Мару-Смерть.
Вспомнив о Деве Моровой, студиозус невольно огляделся по сторонам — в один угол, в другой. Господь миловал. Не появилась...
— Вот он, твое величество, — прогудел, как в трубу, отец Можислав. — Явился, не запылился.
Юстын слабо шевельнул рукой. Что-то прошептал.
— Подойди и сядь, — «перевел» игумен.
Ендрек осторожно присел на край ложа.
Король открыл глазки-щелочки. Видимо, даже слабый свет причинял ему нестерпимую боль. Пористая кожа казалась серовато-зеленой, а совместно с буграми и шишками вызывала не совсем приятные сравнения.
— Дай руку, — просипел король.
Студиозус ожидал, что ладонь Юстына будет холодная и скользкая на ощупь. Ну, ничего не поделаешь, цвет такой... Но прикосновение короля обжигало. Впору жар снимать отваром диких груш или сушеной малины.
— Как тебя зовут, парень?
— Ендрек.
— Ендрек... А я ведь все это время помню твои глаза.
— Я тоже, твое величество, я тоже.
— Подумать только, я был готов отнять жизнь лужичанина... Ради чего? Ради власти... Сейчас это кажется так мелко... — Король вздохнул и опустил веки.
Тут же лейб-лекарь поднес к его губам кубок с остро пахнущей жидкостью. Мята, живокость, чабрец... Зачем?
Юстын, не открывая глаз, пригубил отвар.
— Прости меня, Ендрек. Слышишь, прости.
— Я прощаю тебя, твое величество. Не держу зла. И, собственно, простил давно.
— Точно?
— Точно, точно...
— Ну, слава тебе, Господи! Теперь и умирать не страшно...
Отец Можислав испустил гулкий вздох и забормотал молитву.
Ендрек протянул руку и, преодолевая отвращение, положил ладонь на бугристый лоб Юстына.
— Не время думать о смерти, твое величество.
Студиозус почувствовал, как у него в груди — где-то под сердцем — зарождается животворящее тепло. Пульсирует тугим клубком, растет, усиливается. Вот всепоглощающая Сила заполнила уже грудную клетку, начала растекаться по рукам и ногам. Казалось, что кровь вскипает, напитываясь чародейством, которое некогда, не спросясь разрешения, перелил в него опальный колдун Мржек Сякера. Волна жара пробежала по сосудам, выплеснулась в кончики пальцев и впиталась в кожу Юстына.
Король вздрогнул, застонал, широко распахнул невидящие глаза.
Игумен дернулся, намереваясь схватить Ендрека за плечи, но Каспер Штюц остановил его. Горячо зашептал:
— Я не знаю, что он творит, но действия его не во вред. Так... Подождем... Поглядим...
Студиозус почти что видел, если можно так сказать, как сила, источаемая его пальцами, его кровью, его волей проникает в кровь короля, сталкивается с поселившейся там заразой, борется с нею.
Нелегко, нелегко было изгонять болезнь из пана Юстына. Так же тяжело, как отделить медь от олова в слитке бронзы, как отсеять мак от конопляного семени, смешанные нерадивой прислугой в одном мешке, как убрать гарь из долетевшего с пожарища ветерка, соль из моря... Все, что слито так тесно, что не различить, где начинается одно, а заканчивается другое. Свет звезд и сияние Луны... Шелест листвы и легкий ветерок... Жалость и презрение... Вера и смирение... Ложь и политика...
Отец Можислав творил знамение за знамением и молился. Истово, горячо, благоговейно.
Лейб-лекарь хрипло втягивал воздух пересохшим горлом, впервые за достаточно долгую жизнь наблюдая чудодейственное исцеление. Чего греха таить, колдовство гораздо чаще использовалось для отнятия жизни, чем для ее продления.
А Ендреку казалось, что его сердце и сердце короля бьются одновременно, что его кровь и кровь его величества соединились в один поток, в котором исцеляющее начало начинает медленно, но верно одерживать верх над болезнетворным. За краткий миг слияния медикус понял причину болезни пана Юстына. Сабля пана Войцека Шпары, рассекшая горло Грасьяна, безносого слуги чародея Мржека, выплеснула кровь на лежащего внутри гексаграммы будущего короля. И благодаря чудесным свойствам магического чертежа впиталась без остатка, вошла в плоть и кровь Юстына, привнеся туда дурную болезнь, мучившую безносого последние три года. Вместо ожидаемых чародейских способностей претендент на престол получил мучительный недуг и уродство.
Наказание ли Господне за гордыню и грехи?
Возможно.
Но что вновь скрестило их пути? Не раскаяние ли, чистое и искреннее, и желание исправить свои ошибки и промахи, вызревшее в груди прилужанского короля, как жемчужина в ракушке, тронули струны мироздания? Кто знает?
Сила иссякла внезапно.
И не понять: навсегда, или просто нужно время, чтобы восстановить растраченный запас.
А взамен ушедшей Силы накатили усталость и тупое безразличие. Руки и ноги налились свинцом. Ендрек почувствовал, что сползает на пол, попытался удержаться за край кровати, но не смог.
— Выпей, выпей, мой мальчик... — Жилистая рука Каспера Штюца подхватила его за плечи. Губ коснулся прохладный край кубка, в нос ударил густой аромат трав и ягод.
Мята, живокость, чабрец...
Шиповник, смородина, рябина...
Напиток освежал пересохшее горло, щекотал язык и небо.
— Пускай отдохнет, — откуда-то издалека донесся голос лейб-лекаря, обволакивающий, как вязанная шаль.
— Да ты разумеешь, пан Каспер, что он колдовал? — слова игумена гулко бились в череп, словно булыжники, запускаемые умелой рукой. — Кол-до-вал! В обход Контрамации, без разрешения!
— «В обход Контрамации»! — передразнил Штюц, и голос его зазвенел закаленной сталью. — Ты погляди на короля, пан Можислав. Видишь?
— Ну, вижу...
— Тридцать лет я лечу людей. Тридцать лет! Без ложной скромности, я считаюсь лучшим медикусом севернее Стрыпы. И я был бессилен! А мальчишка... справился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});