Блаженней тот, кто их не знал,
. . . .
И дедов верный капитал
Коварной тройке не вверял, —
Пушкин пишет еще две строфы с шуточным изображением волнений азартной игры, которое заключается стихами:
Мелок оставил я в покое:
«Атанде» – слово роковое —
Мне не приходит на язык.
От рифмы тоже я отвык.
Что буду делать? Между нами,
Всем этим утомился я.
На днях попробую, друзья,
Заняться белыми стихами.
Так, еще в 1823 году Пушкин шутил над белыми стихами, которыми через два года написал «Бориса Годунова». Далее, за строфой XXII, встречается портрет Ольги:
Ни дура английской породы,
Ни своенравная мамзель
(Благодаря уставам моды
Необходимые досель)
Не баловали Ольги милой.
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель…;
Она ж за Ольгою ходила,
Стлала ей детскую постель,
«Помилуй мя» читать учила,
Бову средь ночи говорила,
Поутру наливала чай —
И баловала невзначай.
Все это отброшено в романе и заменено совсем другой мыслью:
… Но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил;
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
(Глава 2, стр[офа] XXIII) Само окончание главы еще сильно разнится с черновой рукописью поэта. Вместо задушевного голоса, вместо благородной надежды, теперь уже превратившейся в существенность, какие слышатся в этой строфе:
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда.
Без неприметного следа
Мне было б грустно свет оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук…
Вместо этого прекрасного конца вторая глава завершается в рукописи шуткой, как любил оканчивать Пушкин свои сердечные излияния, по известной своей пугливости перед толками и пересудами людей.
Но может быть (и это даже
Правдоподобнее сто раз),
Изорванный, в пыли и саже,
Мой недочитанный рассказ,
. . . .
С[лужанкой] изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как «Инвалид», иль «Календарь»,
Или затасканный букварь.
Ну что ж? в гостиной иль передней
. . . .
(Не я первой, не я последний)
Равны читатели —
. . . .
Над книгой их права равны…
Пушкин недоделал и выбросил строфу, победив на этот раз свою осторожность и врожденную уклончивость. Третья глава открывается в рукописи пометкой: «8 février, la nuit [213] . 1824». В ней также есть выпущенное место, особенно характеристическое в отношении Онегина. После отправления известного письма Татьяны к Онегину со внуком няни (строфа XXXV) следует еще строфа:
… Внук нянин воротился.
«Ну что ж сосед?» – «Верхом садился
И положил письмо в карман,
Татьяна». – Вот и весь роман!
Теперь как сердце в ней забилось!
О боже, страх и стыд какой!
В груди дыхание стеснилось…
. . . .
На мать она глядеть не смеет;
То вся горит, то вся бледнеет,
При ней, потупя взор, молчит…
И чуть не плачет…
В посмертном собрании сочинений Пушкина 1838–1841 гг. было приложено под названием «Новые строфы из «Евгения Онегина» несколько образчиков подобных выпусков. Все они относятся к III главе и притом указаны в издании как принадлежащие к строфам X, XXV и XXVI. Строфы эти, однако ж, замещены в тексте романа другими, так что приложения эти уже составляют не черновую, а двойную работу поэта: на некоторые строфы приходилось у него по две редакции, и, вероятно, даже по нескольку редакций. Всего замечательнее, что их нет в оставшихся бумагах его. Этим уже доказывается существование другой, полной копии «Евгения Онегина», которую, несмотря на старания наши, мы уже не могли видеть [214] .
Четвертая глава романа начинается в печати прямо с пропуска шести строф (I, II, III, IV, V, VI), но читатель может заместить их в уме своем теми строфами «Онегина», которые известны под заглавием «Женщины». По нашему мнению, они принадлежат к этому месту. Мы уже выписали прежде из IV главы романа наряд Онегина, не попавший в печать, может быть, и потому, что, говорят, он очень походил на тот, который усвоил себе сам Пушкин в Кишиневе. Это, кажется, единственное место в главе, откинутое автором при исправлении.
С четвертой главы мы уже теряем нить романа. Он писался, вероятно, с этой поры в особенной тетради, не сохранившейся в бумагах, где остаются только отдельные клочки и этюды его. Но и тут попадаются беспрестанно подробности, заслуживающие полного внимания; так, в 7-й главе есть место, где как будто начиналась картина, брошенная на половине. В смутных ее красках видны все пробы, так сказать, художнической кисти, и в этом отношении она особенно любопытна. После описания уединенной гробницы Ленского и выхода замуж Ольги, предмета его поэтических восторгов, следует отрывок неконченный и неотделанный, который в печати заменен одними римскими цифрами: VIII, IX. Эти римские цифры выражают черновую работу, покинутую автором:
Раз, вечернею порою,
Одна из дев сюда пришла;
Казалось, тайною тоскою
Она встревожена была.
Объятая невольным страхом [215] ,
Она в слезах пред милым прахом.
Стояла, голову склонив
И руки с трепетом сложив;
Но тут поспешными шагами,
Красуясь черными усами,
Ее настиг младой улан,
Затянут, статен и румян.
Здесь следуют отдельные стихи, которых иначе нельзя считать, как следами фантазии, предоставленной себе самой, чтоб иметь случай проверить ход ее впоследствии:
Нагнув широкие плеча,
И гордо шпорами звуча
. . .
. . .
. . .
Она на воина взглянула:
Горел досадой взор его,
. . .
И тихо руку протянула,
Но не сказала ничего.
Затем уже описание снова продолжается:
И молча Ленского невеста
От сиротеющего места
С ним удалилась, и с тех пор
Уж не являлась из-за гор.
Из таких еще перепутанных линий составлялись потом у Пушкина те грациозные и трогательные картины, которыми наполнены страницы романа. Нет сомнения, что и приведенный отрывок, если бы удостоен был отделки, превратился бы в картину, столь же простую и изящную, как эта:
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок;
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги,
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
(Глава 7, стр[офа] VII) Так точно в XI строфе той же главы, после стихов:
Или над Летой усыпленной
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем, —
Пушкин еще рисует:
По крайней мере, из могилы
Не вышла в сей печальный день
Его ревнующая тень,
И в поздний час, Гимену милый,
Не испугали молодых
Следы явлений гробовых…
Но эту подробность он уже просто выбрасывает, не обозначая ни римскими цифрами, ни точками. В седьмой же главе романа, при осмотре кабинета Онегина, Татьяна встречает и альбом его. Выдержки из этого альбома, описание которого, не бывшее в печати, уже приведено нами прежде, были приложены к последнему, посмертному изданию сочинений Пушкина, но мы имеем повод думать, что действительного «альбома Онегина» не существовало. То, что под этим именем оставалось у автора в бумагах, есть только собрание отдельных мыслей и заметок, большая часть которых предназначалась войти в состав самого романа. Вот почему мы встречаем в «альбоме» стихи, повторенные и исправленные романом. Так, первый отрывок «альбома» «Меня не любят и клевещут…» есть только черновой оригинал одной из строф (IX) восьмой главы самого романа, где сохранены почти и все его стихи; так, еще последний его отрывок:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});