Читать интересную книгу Дальневосточные соседи - Всеволод Овчинников

Меня поразило, что устояли наиболее ветхие на вид дома традиционной японской постройки. А вот послевоенные пятиэтажки, которым гордился муниципалитет, завалились набок вместе с вывернутыми из песчаного грунта фундаментами.

Что же касается небоскребов из монолитного железобетона, то многие из них накренились, как знаменитая Пизанская башня. При крене более семи градусов человек, находящийся в здании, испытывает головокружение и тошноту, а лифты часто заклинивает.

Я остановился в таком покосившемся отеле. Из предосторожности попросил комнату не выше третьего этажа. Только собрался принять ванну, как раздался стук. Открыл дверь – никого. И тут заметил: вода в наполненной ванне ходит ходуном – туда-сюда. Оказалось, что от повторных подземных толчков стала биться о стену висевшая на ней картина. Как делают опытные японцы, я водрузил на голову подушку и встал под дверной косяк. К счастью, скоро все утихло. Через пару часов меня вызвала по телефону Москва. Так что ярких личных впечатлений для репортажа с места события было достаточно.

Мой очерк в «Правде» о трагедии Ниигаты вызвал волну сочувствия у жителей Хабаровска. По инициативе местных общественных организаций прошел сбор пожертвований. На эти средства снарядили три лесовоза со стройматериалами для оставшихся без крова японцев. Из подаренных бревен и досок выросла вереница домов, образовавших Хабаровскую улицу.

Именно после этого жители Ниигаты обратились к хабаровчанам с предложением породниться с ними. Это дало мне повод вновь приехать в возрожденную Ниигату, дабы написать о первой паре породненных городов в летописи российско-японских отношений.

Горжусь, что вправе считать себя лично причастным к этому событию. Ну а мэр Ватанабе устроил мне встречу с местными гейшами. Они слывут самыми белокожими в Японии. (Будто бы потому, что в Ниигате выпадает самый пушистый снег, приносимый сибирскими метелями.)

Итак, крепнущие связи с Россией свидетельствуют: Ниигата перестала быть задней дверью Японии. Теперь это поистине дверь к соседу.

Исповедь автора

Не ремесло, а служение

Летом 1951 года я стал штатным сотрудником «Правды», где трудился 40 лет. После ГКЧП меня отправили на пенсию. А потом отстранили и от «Международной панорамы» – популярной воскресной телепрограммы, где я 13 лет был одним из ведущих.

Спасибо «Российской газете» за то, что подобрала меня, можно сказать, на обочине истории. Работаю в ней уже 20 лет. Сначала я вел рубрику в самой газете, а теперь в ее приложении «Российская газета – Неделя», которая выходит тиражом более трех миллионов экземпляров.

Все эти шесть десятилетий я был не только газетчиком, но и написал двадцать книг, которые разошлись тиражом более семи миллионов экземпляров.

Причисляю себя к поколению шестидесятников. Слова Евгения Евтушенко: «Поэт в России – больше чем поэт» – мы экстраполировали применительно к нашей профессии журналистов-международников. Дело своей жизни мы считали не ремеслом, а служением. Видели свою цель в том, чтобы вооружить соотечественников правильной методикой познания зарубежной действительности.

Суть ее состоит в следующем: нельзя мерить других на свой аршин. В каждой стране свои моральные нормы, своя система ценностей, свои стереотипы поведения. Эта «грамматика жизни» и есть ключ к пониманию души зарубежного народа. Воплощением моего творческого кредо и стала книга «Ветка сакуры», которая была опубликована в журнале «Новый мир» в 1970 году.

Детство, блокада

Свой рассказ о том, как я стал журналистом, хочу начать с самого детства. Мой отец, Владимир Федорович Овчинников, был архитектором по профессии и поэтом по призванию. Он не только построил крупные рыбоконсервные комбинаты в Астрахани и Мурманске, возвел в Ленинграде несколько заметных зданий, но и устраивал в Доме архитектора свои поэтические вечера, ставил там свои пьесы. Однако в Союз писателей вступать не стал. Сознавая, что его стихи, по советским меркам, были недостаточно злободневны. Школьная подруга мамы и моя крестная – Софья Петровна Преображенская – была известной оперной певицей. Так что я с малолетства часто бывал в Мариинском театре и большинство детских сказок впервые воспринял в музыкально-сценическом исполнении.

Мне было три года, когда тетя Соня воспользовалась тем, что мои родители уехали в Кисловодск, за руку отвела меня креститься в расположенный рядом с Мариинкой Никольский собор. С этим же храмом связан и другой эпизод моей жизни. В детстве я стал страстным собирателем марок. Мелочь, которую мне давали на школьные завтраки, я тратил в филателистическом магазине на Невском. Но денег не хватало. И в пасхальные дни я встал на соборной паперти. Фигура прилично одетого мальчика с шапкой в дрожащих руках потрясла прихожан. Как никак, шел 1937 год! Мне подавали буквально все. Но вскоре партнерши бабушки по преферансу опознали и пристыдили меня.

Мы жили на углу Фонтанки и Измайловского в отдельной квартире, что тогда было большой редкостью. Но я дружил во дворе с мальчишками из коммуналок. Носил им из отцовской библиотеки книги вроде «Острова сокровищ» и «Графа Монте-Кристо».

Война началась через две недели после нашего выпускного вечера в седьмом классе. На фасаде школы появилась надпись: «Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна». Все это было для нас, подростков, поначалу романтично. Но вот зарево гигантского пожара над Бадаевскими продовольственными складами 9 сентября дало знак, что нам грозит нечто пострашнее бомбежек и обстрелов. Началась блокада, начался массовый голод, от которого особенно пострадали мы, 15-летние мальчишки, в разгар юношеской перестройки организма. Из 24 подростков нашего класса до весны 42-го года дожило лишь семеро…

Блокада Ленинграда была страшна не только голодом. Городские многоэтажные дома превратились в ловушки, поскольку была парализована вся система коммунального хозяйства. Мы жили на шестом этаже, но остановились лифты, перестали работать водопровод и канализация, центральное отопление и электрическое освещение.

Поэтому в конце сентября мы воспользовались тем, что еще не все трамваи перестали ходить, и переехали из трехкомнатной квартиры на Фонтанке в 10-метровую комнату у тетки на Петроградской стороне. Там, во-первых, был не шестой, а второй этаж. А что еще важнее, во дворе была водоразборная колонка и не надо было ходить с ведрами на Неву.

Когда мы коротали вечера при коптилке, грея руки возле остывающей буржуйки, нашей единственной связью с внешним миром был громкоговоритель. И вот вместо привычного стука метронома мы услышали бодрый голос диктора Левитана, который возвестил, что 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве, как всегда, состоялся парад, а в своей речи накануне Сталин произнес фразу: «Будет и на нашей улице праздник!»