Читать интересную книгу "Диктатор - Сергей Александрович Снегов"

которого делают ставку. И информировал нас об этом.

Я прервал его:

- Итак, суд и смертная казнь. Предлагаю публичное повешение, оно более впечатляюще. Кому поручим казнь - Гонсалесу, которого я не люблю, или моему душевному другу Павле Прищепе?

- Семипалов, иронизировать еще не пора. Раньше решим - принимаем ли ваше предложение о публичном обвинении?

- Очень дельное предложение, - спокойно сказал Прищепа.

- Принимаем, - почти с отвращением подтвердил Вудворт.

- И я согласен. Судья - Гонсалес. Тайну ему не раскрывать, он должен думать, что судит настоящего преступника. Но казнь выполнят специалисты Пустовойта. Пустовойта введем в тайну, без этого, Семипалов, вас просто повесят, а не инсценируют казнь.

- Вы верите в способность Пустовойта сохранять тайны?

- Больше, чем в самого себя. Пустовойт обеспечит вашу смертную казнь без смерти. И хорошо позаботится о вашей недолгой жизни после смерти. - Гамов разрешил себе улыбнуться. - Недолгой только в том смысле, что ваше послесмертное существование продлится лишь до начала нашего контрнаступления. Разгром маршала Вакселя проведете вы сами. Вы откроете жене тайну осуждения и казни?

Я уже имел готовый ответ.

- Ни в коем случае. Елена не способна что-либо скрывать. Если и не словами, то выражением лица она выдаст, что не предается горю. Нельзя рисковать таким опасным фактором, как настроение моей жены.

- Согласен. Сколько вам нужно времени до разоблачения?

- Хватит двадцати четырех часов.

- Отлично. Завтра днем вас арестуют. Желаю успеха!

Я ушел к себе. Почему Гамов без возражения принял мое самопожертвование, я понимал - он строил на нем нужный нам всем расчет. Но спокойствие Прищепы меня обидело. Мы были друзьями, он мог найти слова и потеплей хладнокровного согласия. Я поклонился всем без рукопожатий, мне трудно было пожать в эту минуту руку Прищепы.

Главным в предоставленных мне двадцати четырех часах была подготовка к новой обманной операции. Я вызвал Войтюка.

Он переменился в лице, когда посмотрел на меня. Настроение у меня и вправду было не из радостных. Самооплевывание, даже обманное, не принадлежит к числу дел, вызывающих во мне восторг.

- Что с вами, генерал? Вы нездоровы?

- Гораздо хуже, Войтюк. Нам грозит разоблачение.

С тайной радостью я увидел, что он перепугался до бледности. В этом человеке объединялись смелость и трусость, наглость и способность к искренней любви - к жене, а не родине, естественно. Впрочем, философы утверждают, что наглость есть выражение трусости, а предательство соседствует со способностью к любви. Так что с позиции философии характер Войтюка был сконструирован удовлетворительно.

- Как вас понимать, генерал?

- Вы уже слыхали о разоблачении сенатора Бернулли? Он был нашим агентом, о чем вы меня, между прочим, не информировали.

Войтюк напомнил, что он информирует своих хозяев о наших секретах, но что происходит в самой Кортезии, ему не сообщают.

- Верно. Вы могли этого не знать. Но разведка Аментолы дозналась, что Бернулли - изменник. Чтобы избавить его от казни, Прищепа вывез его тайно к нам. Скоро состоится спектакль его торжественного награждения за услуги нашей стране. Вы уверены, что Бернулли не знает о вас?

- Надеюсь на это.

- Не надейтесь. Вудворт, ваш недавний начальник, а также давний друг Бернулли, информировал меня о своем первом, после долгой разлуки, разговоре с сенатором. Тот сказал, что в нашей среде имеется какой-то предатель на высокой должности. Бернулли узнал это от приятеля-банкира, который перевел в один из банков Клура огромную сумму для этого высокооплачиваемого предателя.

- Владелец счета - анонимный! - Войтюк все больше бледнел. - Им будет трудно дознаться, что это вы.

- Трудно, но возможно. И еще один тревожный сигнал. Разговоры с Бернулли ведутся без меня. Формально я занимаюсь военной стратегией, а не политическими проходимцами. Но мой друг Прищепа вдруг перестал пожимать мне руку и старается со мной пореже встречаться. И Гамов в последние дни не вызывает к себе. Если это не признак беды, то не знаю, какие вообще у беды предварительные признаки.

- Очень тревожный знак! Что вы собираетесь предпринять?

- Хладнокровно ждать.

- Простите за вопрос… Чего ждать?

- Либо снятия подозрений, либо ареста. Третьего не дано.

Войтюк размышлял несколько секунд.

- А если я предложу вам третье?

- Что именно, Войтюк?

- Бегство в Кортезию.

- Вы считаете это возможным?

- Завтра буду знать.

- Почему завтра?

- Сегодня ночью передам, что узнал от вас. Попрошу убежища для вас и для себя. Хотя не ставлю нас вровень, но все же и мне не хочется попадать в клещи Гонсалеса… Завтра мне ответят - возможна ли и какова, так сказать, техника бегства.

Этого мне как раз и хотелось - чтобы он поскорей передал информацию о моем возможном аресте.

- Согласен. Действуйте.

После ухода Войтюка я связался с Гамовым.

- Вы слышали наш разговор. Надо уменьшить отпущенный мне срок свободы. Хорошо бы арестовать меня за час до возвещения плана бегства.

- Вы не хотели бы узнать, каким образом вас спасут?

- Грубый ход. Хорош для политика, притворяющегося предателем, но не для настоящего предателя. Ведь пришлось бы сделать попытку реально бежать. Схватите потом Войтюка и узнаете, что он назвал «техникой бегства».

- Убедительно. Арестуем вас не днем, а утром.

Арестовали меня, когда я проводил заседание директоров военных заводов. Сам Прищепа явился брать меня под стражу. Среди конвойных я увидел и Семена Сербина, когда-то оскорбленного и прощенного Гамовым, а потом заслонившего Гамова от кинжала собственной грудью. На меня Сербин смотрел с ненавистью, словно я нанес ему непрощаемое оскорбление.

- В чем дело, полковник? - спросил я с возмущением. - Почему вы являетесь без предупреждения, да еще с дивизией охранников?

Он показал мне какую-то бумагу.

- Приказ диктатора арестовать вас, Семипалов.

- Да вы с ума сошли, Прищепа! Меня арестовать?

- Прочтите приказ о вашем аресте.

- Возмутительное недоразумение! Чей-то гнусный поклеп! - воскликнул я, прочитав приказ Гамова.

- Это вы объясните Черному суду. А пока следуйте за мной.

Собравшиеся в моем кабинете зашумели, переговаривались, переглядывались, то возмущенно, то удивленно. Конвойные отстранили всех, кто встал на дороге. Сербин грубо толкнул меня в плечо. Я обернулся.

- Сербин, есть мера всякой наглости!

Он зло засмеялся.

- Шире шаг! Торопись на казнь. Остановишься, еще наддам!

Это уже выходило за границы законного ареста! Я с укором посмотрел на Прищепу. Он прикрикнул на Сербина. Солдат отстал, но я чувствовал спиной его ненавидящий взгляд. У дворца стояла зарешеченная машина. Набежавшая толпа молча наблюдала, как меня усаживали в нее и как рядом разместился вооруженный конвой. В последний момент Прищепа отстранил Сербина, и тот сел во вторую - сопровождающую - машину.

Спустя десять минут я уже находился