Молчание становилось тягостным, как и наша последняя в жизни беседа. Я уже чувствовал, что больше никогда его не увижу, своего дорогого родственника и своего же злейшего врага.
– А ты бы мог… – начал, было, меня что-то спрашивать Филипп Филиппович и снова замолчал.
Мне неудобно было спрашивать его, о чем он меня хотел спросить, и поэтому я тоже молчал.
В голове что-то гудело, а руки страшно чесались, а вслед за руками все тело исходило желанием расчесать себя до крови, до какого-то неожиданного остервенения, когда ты уже ничего не хочешь и не ждешь от этой жизни.
– Эх, Ося, как же не хочется умирать, – всхлипнул Филипп Филиппович, снова хватая меня за руку.
– Я знал, что вы так скажете! – и зачем я опять сказал ему эту бессмысленную фразу,
и снова так холодно ему улыбнулся, неужели я хотел сделать ему еще больнее?! Ведь он умирал, и был достоин хотя бы маленькой жалости и хотя бы крохотной пощады.
Бедная живая тварь даже перед Смертью молила меня о прощении, как будто в этом прощении заключалось для нее ее же собственное спасение. Какие же все мы бедные, и как нам тяжело понять друг друга.
– Мы все грешны, Филипп Филиппович, так что вам не о чем беспокоиться, – прошептал я, – вы же, знаете, сами, что Бог прощает нас за наши грехи, и потом впускает в рай…
– Да, какой Бог, какой рай?! – возмущенно закричал Филипп Филиппович, посверкивая гневным взглядом, – я никогда и ни во что не верил, Ося, ни во что!
– А вот это зря, – с сожалением улыбнулся я, – все же верующих их вера спасает.
– Ты опять говоришь не о том, – упрекнул меня Филипп Филиппович, – вот я умираю, еще молодой, а ты старый и будешь жить, и будешь трахать мою молодую дочь, и где же она, твоя божья справедливость?! Ну, скажи, скажи!
– Может справедливости и нет, да ее и не может быть, если мы все грешники, и постоянно боремся между собой, и завидуем друг другу, но ведь есть божья милость, и она заключается в том, что Бог дал нам полную свободу, свободу действий, свободу разума!
– А на хрена, нам эта свобода?! – еще громче возмутился Филипп Филиппович, – чтобы себя разрушать, и других ломать почем зря?!
– Филипп Филиппович, но есть же Любовь, разве вы никогда никого не любили, не любили свою жену, просто женщину, свою дочь?!
Филипп Филиппович замолчал. По его лицу плыли невидимые мысленные тени, темные отпечатки души, они были так остро ощутимы на его несчастном лице, что меня пробрала немыслимая дрожь.
– Я к вам обязательно приду на могилку, – и зачем я только сказал ему эти слова?
Филипп Филиппович тут же разрыдался как ребенок, а я молча вытер ему глаза своим чистым платком.
– Вы поплачьте, и вам станет легче.
– Боюсь не Смерти, а Вселенной, Ося, – прошептал вдруг Филипп Филиппович, – мой страх перед Вселенной необъятен. Ты только представь себе бездну, в которую тебя затягивает невидимый круговорот в виде протянутой в бесконечность спирали… И все мы, кто бы в каком веке и месте не находились, соединяемся в этом безумном потоке лишь для того, чтобы повернуть время вспять и разрушить до основания все преграды!
– Преграды чего?! – удивился я.
– Преграды Вечности, – тяжело вздохнул Филипп Филиппович.
– Но нас тогда уже не будет, – попытался возразить я.
– Ничего ты не знаешь, Ося, – устало закрыл глаза Филипп Филиппович и снова их открыл, – ничего не исчезает, любой человек остается…
– Просто мы его не видим, как и не видим всей Вселенной, которая постепенно пускает нас вовнутрь себя по одному, чтобы потом выпустить нас обратно обновленными, для новой, уже светлой и чистой жизни!
– Так почему тогда вы ее так боитесь?!
– Не знаю, ничего не знаю, ничего не ведаю, от того и боюсь ее! Что-то чувствую, конечно, но уловить до конца не могу!
– А вы попробуйте!
– Эх, Ося, сколько человек до нас с тобой пробовало, однако ни один из них так ничего и не добился! Хотя чего там говорить, когда сама наша жизнь – это всего лишь жалкая попытка проникнуть в Неизвестное, в Тайну, которая с детства чарует и обволакивает нас своими безжалостными краями!
– А вы, Филипп Филиппович, демагог! – и зачем я ему это сказал. Как нелепо и отвратительно прозвучали мои слова. Филипп Филиппович опять расплакался, а вытер ему слезы уже мокрым платком, а потом я его погладил по давно нечесаной голове и он успокоился, только повздыхал немного и все.
– Все не можешь меня простить, Ося?!
– Да, нет, просто я дурака валяю! – махнул я рукой.
– Ну, ты и садист! – Филипп Филиппович полностью успокоился, и глядел на меня с каким-то странным восхищением, будто видел меня впервые.
– Только зря вы из меня пытаетесь веревки вить, – я не пытался оправдать себя, просто мне было необходимо доказать ему, что и на смертном одре он никак не сможет меня ничем обидеть или задеть.
– Глупый ты человек, Ося, я ведь давно уже на тебя не сержусь, и внучка моя – твоя дочка, моя дочка – твоя жена, уже давно нас породнили, связали нашу кровь, мою русскую с твоей еврейской. Разве не так?!
– Тогда почему вы опять меня стали стыдить? – спросил я, глядя ему в глаза.
– Да, не стыдил я тебя, просто хотел, чтобы ты меня пожалел, – он опять меня тронул за руку, и из его левого глаза выкатилась большая слеза. Слеза протекла по щеке и быстро исчезла внизу, за его подбородком, – я ведь, умираю, Ося! Умираю!
– Это не хорошо! – голос мой прозвучал опять по-предательски ехидно, хотя мне на самом деле было жалко Филиппа Филипповича.
– Ты прямо, как пионер! – неожиданно рассмеялся Филипп Филиппович, – интересно, и что в тебе нашла моя Капа? А впрочем, я знаю, почему тебе так повезло!
– Ну и почему?!
– Потому что ты страдаешь приапизмом, а моя дочь – нимфоманка! Такое случается, но весьма редко, лишь раз в тысячу лет и с двумя из миллиона живых людей!
– А Мнемозина с Верой тоже, выходит, нимфоманки?!
– Не знаю, не знаю, тебе лучше знать! – улыбнулся Филипп Филиппович, довольный тем, что привел меня в такое замешательство.
А ведь всего минуту назад он думал о Смерти, о Вселенной, и отчаянно вымаливал у меня прощения, каялся.
– Не удивляйся, Ося, – прочитав смятение в моих глазах, прошептал Филипп Филиппович, – жизнь невероятно парадоксальна, и не беда, что каждый из нас представляет собой еще один ее парадокс! Его, – хрипло кашлянул Филипп Филиппович, – можно заметить, оценить, но только не разгадать. Мы все, Иосиф, умрем и умрем неразгаданными тайнами!
– Я так люблю вашу дочь, – вздохнул я, прервав его размышления, – последнее время мы уже не можем друг без друга!