Читать интересную книгу Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

— Ага! Вот видишь! — торжествуя, произнес князь.

— О-оо! — Николай Вадимович схватился за голову.

— Оставь театр, Николай. Тебе же легче будет. Там, — он показал в окно. — А у меня и дело есть. Я уверен, что найду Ксению, мальчиков. Не здесь, так в Петербурге. Кто-нибудь из них домой вернется, увидишь.

— Когда? Куда? — раскачиваясь с носка на пятки, выкрикивал Николай Вадимович. — Куда домой?! К кому домой?! Маньяк! Маньяк, упрямец! Большевики вас завтра к стенке поставят.

— Всех и они к стенке не поставят, — старый князь багровел. — Пойми же, я русский, русский! — выкрикивал он. — Я турок воевал, а ты меня к ним в услужение привезти хочешь?

— Почему в услужение? Почему турок? — растерялся Николай Вадимович. — Мы едем в Европу, в цивилизованное общество.

— Ах, в Европу?! В цивилизованную Европу, которая всегда относилась к нам как к дикарям, как, прости, к навозу и пушечному мясу. Спасибо! Нет! Не желаю! Сколько мне остается жить, я проживу в России, и меня похоронят на родной земле.

— О мой боже! — истерически всплеснул руками Николай Вадимович. — Кто вас спасет, кто похоронит на родине, старый... — и он осекся.

— Идиот, хотел сказать? Договаривай!

— Упрямец. Я хотел сказать, упрямец.

— Да, да, да! Я понял.

— Вы поедете? В последний раз спрашиваю!

— Не трудись. Я же сказал. — Старик заметил, что десятки людей слушают их разговор, и рассердился: — Да, я упрямец. Но ты, ты хуже!

Николай Вадимович инстинктивно оглянулся, нервически топнул ногой и, прокричав что-то нечленораздельное, выбежал из залы.

«Марш вперед, Россия ждет, белые гусары! Марш вперед, бой зовет, наливайте чары!» — запел вдруг кто-то дребезжащим голосом. Голос был насмешливым, издевательским. А потом послышался истерический смех.

— Не обращайте внимания, Вадим Николаевич. И не расстраивайтесь. Больной человек, свихнулся, видать, малость, — сказал Кузовлев равнодушно, и непонятно было, кого он имел в виду — сына старого князя или безголосого певца, так некстати вспомнившего «Марш белых гусар». — Нам это без внимания.

— А я и не расстраиваюсь, Ананий Иванович. Мы с сыном давно уже совершенно чужие люди.

— Хочу вам к случаю слова товарища моего, из вольноопределяющих, — сказывал уже вам о нем, — припомнить. Часто он их повторял, умнейший был человек. «Война, — говорил бывало, — ненормальна. Нормально, когда люди любят друг дружку, ходят в гости, учатся, детей ростят». Может, и не так я выразил что, но еще от себя добавлю: все возвращается на круги свои. И мы с вами, даст бог, к себе, в Петроград, вернемся. Устроится все, уж поверьте.

— Я о другом думаю, — сказал, понурившись, старый князь. — Зачем нам тут, среди этих безродных пассажиров, оставаться?

— Хорошо, что так думаете. Незачем, это факт! — Солдат улыбнулся по-доброму. — Это точно. Я чуток позднее, когда темнеть начнет, на разведку отправлюсь. Посмотрим, что к чему, не беспокойтесь.

— Что это вы: «Не беспокойтесь, не волнуйтесь, не обращайте внимания...» А я ведь еще генерал, Ананий Иванович. Мне и командовать — до прихода большевиков по крайней мере.

— А я разве возражаю? Командуйте!..

Так князь Белопольский остался в России.

4

...На берегах Босфора уже жило довольно много русских — детей предшествовавших эвакуаций, бежавших от большевиков и из Одессы, и из Новороссийска, и из Крыма. Все они чувствовали себя транзитными пассажирами, ожидающими поездов, эвакуацию воспринимали как явление временное, уверены были в скором возвращении домой. Последней надеждой их оставался Врангель. От его успехов или неуспехов зависело будущее. И еще от чуда. Психология беженца, потерявшего все, и есть постоянное ожидание чуда, разговоры о нем, подготовка себя к восприятию чуда, которое должно произойти...

Еще в середине октября по русскому Константинополю прокатилась первая волна слухов: в Крыму неспокойно. Потом — неблагополучно. Потом — весьма тревожно.

Во дворе русского посольства толпились люди, ловили последние слухи, шли к витрине крымского «Бюро русской печати», где вывешивали последние информационные сводки о боевых действиях. Сводки были оптимистичны и не давали повода для малейшей тревоги. Это и настораживало беженцев. Возникал обязательный обмен мнениями, кончающийся ссорами, обидами, оскорблениями, порой и безобразными драками.

Внезапно последовал экстренный вызов в Крым всех судов. «Бюро русской печати» заявило, что эта мера необходима «на предмет разгрузки Крыма». Естественно, это никого не удовлетворило и не успокоило.

Первым официальным русским беженцем «новой волны» стал Александр Васильевич Кривошеин. Он прибыл в Константинополь вместе со своим сыном-офицером, и это вызвало взрыв возмущения всей русской колонии. Кривошеин, ясный и методический ум, понимавший лучше всех ситуацию, сразу же развил бурную деятельность: проводил по нескольку совещаний в день, консультировался с кем-то, посещал послов и руководителей военных миссий, вырабатывал декларации, интриговал, торговался. Казалось, сразу в нескольких местах города появлялся этот старичок-часовщик, мелькала его короткая бородка, вспыхивали угодливо и зловеще его маленькие и хитрые, полуприкрытые веками глаза, прожигающие собеседника насквозь.

В интервью, данном «Бюро русской печати», он впервые «откровенно» рассказал о жестоких атаках большевиков, многократно превосходящих белые войска в численности и боевом обеспечении; о том, что «долго выдерживать такую борьбу никому непосильно», а посему и было принято решение об эвакуации раненых воинов, их жен и детей. Кривошеин не исключал возможности и полной эвакуации Крыма. Беседа заканчивалась обращением Александра Васильевича к прессе: «Я прошу печать бросить всему культурному миру горячий призыв к чувству гуманизма, к человеческой совести каждого, просить немедленной помощи погибающим людям, раненым, женщинам, детям».

Толпа, собравшаяся у витрины «Бюро русской печати», поняла: Врангель и его подданные не знали, куда бежать. Толпа бурлила, раздавались гневные выкрики:

— Господи, какой кошмар!

— Говорят, Слащев вместо Врангеля.

— Ерунда! Врангель назначил Слащева преемником.

— Назначил?! Переворот был в Севастополе!

— Что вы панику разводите?

— Тут, батенька, похуже Новороссийска будет. Со всех крымских портов побегут, вода закипит.

— А вы не каркайте!

— Сами не каркайте!

— Большевистский агент!

— Я тебе покажу, шпак несчастный!

— Господа, господа! В такой час... Оставьте! Оставьте, ротмистр... Константинов — вице-адмирал, уважаемый офицер. Что вы, право!

— Адмиралы на кораблях! Он меня оскорбил, я требую извинений.

— Ааа! Не пошли бы вы!.. Нервный какой!

Раздается выстрел в воздух. Толпа шарахается, расступается. Несколько человек виснут на руках высокого худощавого ротмистра с изможденным лицом и уволакивают его. Толпа смыкается. И вновь начинается громкий обмен мнениями, крики, спор. Крым волнует всех: там семьи, братья, сыновья, отцы...

На сутки остановились в Константинополе отец и сын Шабеко. Остановились не по своему желанию, а лишь потому, что пришвартовались здесь по какой-то неизвестной им причине английские миноносцы, везущие в Котор русские сокровища, собранные Петроградской ссудной казной. Был ли на это секретный приказ английского адмирала, или просто машина одного из эсминцев нуждалась в срочном ремонте, — он все время отставал, трубы его выбрасывали в небо густой, черный, казавшийся смолистым дым, словно прося коллегу не торопиться и снизить ход, — как бы то ни было, оба эсминца встали на внешнем рейде, вдалеке от союзнических кораблей, а командир соединения, ввиду чрезвычайности обстоятельств («Каких обстоятельств? Когда возникших?»), строго-настрого распорядился на берег никого не пускать.

Виталий Николаевич Шабеко, всю дорогу до Константинополя чувствовавший себя на положении чуть ли не высокопоставленного арестанта, которому внешне угождают, но всячески показывают, что он уже никто, человек второго сорта («Бритты умеют, ох умеют это делать!»), судьба его определена и решена ими, — просто взбесился, узнав от сына об этом распоряжении. Старый и похудевший «Пиквик» устроил форменную обструкцию сыну, заявив, что, ежели он не получит сию минуту средств добраться до берега, посетить русское посольство и узнать подлинное положение дел в Крыму, он тотчас бросится в воду, готов хоть ко дну пойти, но далее не поедет даже в том случае, если друг его сына, сам барон Врангель, пришлет ему депешу.

Леонид хорошо знал упрямство отца. Сын без спора подчинился отцовскому желанию и отправился к старшему английскому морскому начальнику. Какими доводами, чем оперировал Леонид Витальевич Шабеко перед грозными очами неказистого, сухощавого английского офицерика, державшегося с холодным адмиральским презрением, так и осталось неизвестным. Шабеко младший предпочел не распространяться о беседе с этим «почти Нельсоном», как он выразился, и о том, чего это ему стоило, но через полчаса катерок, вызванный по радио, уже вез их к Константинополю.