— Но приказ…
— Задом я давлю такие приказы!
— Если мы не закроем брешь, — перекричала рев Сладкая Ветреница, — Черные прорвут фронт. Фронт прорвут! Раскрой мне ряды, Барклай! Я ударю! Я прорвусь!
— Вырежут вас, прежде чем доберетесь до пруда! Погибнете там зазря.
— Так что ты предлагаешь?
Краснолюд выругался, сорвал с головы шишак, хватанул им о землю. Глаза у него были дикие, налитые кровью, страшные.
Чикита, напуганная криками, плясала под корнетом насколько позволяла теснота.
— Давай сюда Ярпена Зигрина и Денниса Кранмера! Мигом!
Оба краснолюда вырвались из яростного боя, это было видно с первого же взгляда. Оба были в крови. Стальной наплечник одного носил след настолько сильного удара мечом, что пластины встали торчком. У другого голова была обвязана тряпицей, сквозь которую проступала кровь.
— Все в порядке, Зигрин?
— Интересно, — вздохнул краснолюд, — почему все об этом спрашивают?
Барклай Эльс отвернулся, отыскал взглядом корнета и впился в него глазами.
— Стало быть так, самый младший сын Анзельма, — прохрипел он. — Король и коннетабль приказывают нам прийти и поддержать их? Ну, так раскрой глаза шире, корнетик. Будет на что посмотреть.
***
— Холера! — рявкнул Русти, отскакивая от стола и размахивая скальпелем. — Почему? Чертов хрен, почему так должно быть?
Никто ему не ответил. Марти Содергрен только развела руками. Шани наклонила голову. Иоля шмыгнула носом.
Пациент, который только что умер, глядел вверх, глаза у него были неподвижные и стеклянные.
***
— Бей-убивай! На погибель сволочам!
— Равняйсь! — рычал Барклай Эльс. — Держи шаг! Держи строй! И плотней! Плотней, мать вашу так-растак!
«Мне не поверят, — подумал корнет Обри. — Ни за что мне не поверят, когда я стану об этом рассказывать. Этот квадрат дерется в полном окружении… Охваченный со всех сторон кавалерией, разрываемый на части, его рубят, давят, колют… И этот квадрат идет. Идет ровный, плотный, даже со щитами. Идет, переступая через трупы и топча их, толкает перед собой конницу, толкает перед собой элитную дивизию „Ард Феаинн“. И идет».
— Бей!
— Держи шаг! Держи шаг! — рычал Барклай Эльс. — Держи строй! Песню, курва ваша мать, песню! Нашу песню! Вперед, Махакам!
Из нескольких тысяч краснолюдских глоток вырвалась знаменитая махакамская боевая песня.
Ху-у! Ху-у!Строй держи! Печатай шаг!Мы прикроем ваш бардак!Нам не греться на печи!В бой! Вперед, бородачи!Ху-у! Ху-у!
— Бей-убивай! Вольная Компания! — В грозный рев краснолюдов врезалось, словно тонкое жало мизеркордии, высокое сопрано Джулии Абатемарко. Кондотьеры, вырываясь из строя, нападали на атакующих квадрат конников. Все это граничило с самоубийством. На наемников, лишенных защиты краснолюдских алебард, пик и щитов, обрушилась вся мощь нильфгаардского напора. Рев, крик людей, конский визг заставили корнета Обри невольно скорчиться в седле. Кто-то ударил его в спину, он почувствовал, как вместе с увязшей в толпе кобылой движется в сторону самого страшного столпотворения, самой жуткой резни. Обри крепче сжал рукоять меча, которая вдруг показалась ему скользкой и ужасно неудобной.
Через мгновение, вынесенный перед линией щитов, он уже рубил налево и направо, как безумный, и орал, как спятивший.
— Еще раз! — услышал он дикий крик Сладкой Ветреницы. — Еще одно усилие! Держитесь, парни! Бей-убивай! За дукаты, что как солнце золотые! Вольная Компания!
Нильфгаардский конник без шлема, с серебряным солнцем на плаще, ворвался в строй, поднялся на стременах, страшным ударом топора повалил краснолюда вместе со щитом, рассек голову другому. Обри вывернулся в седле и рубанул наотмашь. С головы нильфгаардца отлетел большой покрытый волосами кусок, сам он рухнул на землю. В тот же момент корнет тоже получил чем-то по голове и свалился с седла. Из-за давки он не сразу оказался внизу, несколько секунд висел, тонко визжа, между небом и землей и боками двух лошадей. Но хоть он досыта набрался страха, боли почувствовать не успел. Когда же наконец упал, подкованные копыта почти тут же размозжили ему череп.
***
Спустя шестьдесят пять лет старушка, которую попросили рассказать о том дне, о Бренненском поле, о краснолюдском квадрате, двигавшемся к Золотому Пруду по трупам друзей и врагов, усмехнулась, еще сильнее сморщив уже и без того сморщенное и темное, как сушеная слива, лицо. Раздраженная — а может, только прикидывающаяся раздраженной, — она махнула дрожащей, костлявой, чудовищно скрученной артритом рукой.
— Никак, — зашепелявила она, — ни одна сторона не могла одолеть другую. Мы-то были внутри. В окружении. Они — снаружи. И мы просто-напросто убивали друг друга. Кхе-кхе-кхе… Они нас, мы их…
Старушка с трудом сдержала приступ кашля. Те из слушателей, которые были ближе, заметили на ее щеке слезу, с трудом пробивающую себе дорогу среди морщин и старых шрамов.
— Они были такими же мужественными, как и мы, — бормотала бабулька, которую некогда звали Джулией Абатемарко, Сладкой Ветреницей из Вольной Кондотьерской Компании… — Кхе-кхе-кхе… Мы были равно мужественными. И мы, и они.
Старушка замолчала. Ненадолго. Слушатели не торопили ее, видя, как она улыбается своим воспоминаниям. Своей храбрости. Маячившим в тумане забвения лицам тех, что геройски погибли. Лицам тех, что геройски выжили… Для того, чтобы потом их подло прикончила водка, наркотики и туберкулез.
— Да, мы были равно мужественны, — закончила Джулия Абатемарко, — ни одной стороне не удавалось набрать столько сил, чтобы быть более мужественной. Но мы… Нам удалось быть мужественными на одну минуту дольше.
***
— Марти, очень тебя прошу, дай нам еще малость своей чудесной магии! Еще совсем немного! В животе у этого бедолаги сплошная каша, вдобавок приправленная множеством проволочных колечек от кольчуги! Я ничего не могу сделать, он дергается, словно рыба, которую потрошат живьем! Шани, черт побери, держи крючки! Иоля! Спишь, язви тебя? Зажим! Заа-ажим!
Иоля глубоко вздохнула, с трудом сглотнула слюну, заполнявшую рот. «Сейчас я грохнусь в обморок, — подумала она. — Не выдержу, не вынесу больше этой вони, этой чудовищной мешанины запахов — крови, блевотины, кала, мочи, содержимого кишок, пота, страха, смерти. Не выдержу непрекращающегося крика, воя, скользких окровавленных рук, цепляющихся за меня, словно я и верно их спасение, их бегство, их жизнь… Не перенесу бессмысленности того, что мы здесь делаем. Потому что это бессмысленность. Одна огромная, гигантская, бессмысленная бессмысленность.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});