Прошли годы, и опять Децебал совершил всё ту же ошибку: захватив Лонгина, стал требовать плату с Траяна. Зачем? Серебра и золота у дакийского владыки водилось в избытке. А вот у Траяна пустая казна. Зато имелась армия, жаждущая денег. Разве не лучше попробовать отсрочить нападение, откупиться? Бицилис вздыхал, полагая, что можно, вполне. А еще лучше — подкупить не только Траяна, но и его свиту: Лициния Суру или Сервиана… Хотя Сервиан, ходили слухи, стоял за войну до конца, за уничтожение Дакии. Ну, тогда надобно было Адриана подкупить — он парень молодой, к тому же транжира, наверняка польстился бы на золото. Скупить его расписки через банкиров, прижать… Вместо этого Децебал закопал кучу золота и остался сидеть в горах, воображая, что находится здесь в безопасности, — как будто римляне уже прежде не прорывались сквозь любые укрепления, не подходили к самым воротам Сармизегетузы. Союзники Децебала бегут один за другим, вот что страшно. Приехавший с берега Данубия гет рассказывал, как наперебой кланялись римскому императору дакийские пилеаты. Языги кланялись — ну эти, понятно, всегда против даков, а с кем — уже неважно, греки клялись в верности, костобоки, скифы из степей — и те прислали послов. Но даки! Сами даки признали Траяна правителем! Это знак. Раз бегут союзники по крови, значит, не верят в победу. А что в нее верить? В предыдущую войну Децебал похвалялся, что собрал под свои знамена двести тысяч: собственных войск и союзников, костобоков, сарматов, бастарнов, катафрактариев-роксоланов. Бицилис был уверен, что и сотни тысяч в армии Децебала не найти. Ну хорошо, пусть две сотни. Ну и где они теперь? Растворились в степях и больше не кажут носа. Теперь Децебал вряд ли сможет наскрести более сорока тысяч. И те рассеяны по крепостям, многие пилеаты уже прикидывают, в какой момент лучше всего бухнуться в ноги Траяну, целовать римскому принцепсу руки и клясться в верности.
Бицилис, сидевший за царским столом, покосился на Децебала. Тот был мрачен, ел молча, лишь изредка поглядывая на сотрапезников исподлобья, как будто пытался прочесть их мысли. Бицилис невольно передернул плечами: очень бы не хотелось, чтобы царь узнал, о чем думает его старый соратник. Все чаще виночерпий по знаку Децебала подливал в царский кубок вино. Царь пил вино неразбавленным. Вот бы поглядел на эту сцену Деценей, блюститель обрядов и противник винопития!
Гонец вошел и замер у двери. Он был юн, почти мальчишка, с растрепанными грязными волосами, с оцарапанной до крови скулой. Глаза его покраснели то ли от недосыпа, то ли от слез — а может, и от того и другого вместе.
— Я шел западной дорогой… Римляне меня не видели, — выдохнул гонец.
— С какими вестями? — спросил Децебал, помнивший этого паренька, внука греческого архитектора. Оставшись сиротой, парень последние два года находился подле Торна.
— Пятре Рошие пала, — сказал мальчишка.
— Замолксис!.. — простонал Бицилис.
— Садись! — Царь указал на место за столом подле старшего сына Скориллона.
Служанка тут же поставила перед гонцом тарелку с кашей.
— Все погибли? — спросил Децебал.
— Трое сумели спуститься по склону и бежать в Костешти. Я — среди них.
— Нет ли вестей от Пакора? — поинтересовался Децебал, ни к кому не обращаясь.
Он задавал этот вопрос по три, по четыре раза за день.
Везина отрицательно покачал головой.
— Где встали римские легионы? — Опять этот вопрос Децебала не был ни к кому обращен.
— В долине, — отозвался Везина. — Обнесли свои лагеря прочными стенами. Чего-то ждут, будто собаки, загнавшие волка.
Сравнение было удачное. Если бы Децебал сумел подняться выше облаков да окинуть взором свое несчастное царство, то увидел бы, что в долине разбито четыре лагеря для полных легионов и еще один — для легиона сдвоенного, да еще множество — для тысячных когорт и вексилляций. А леса на склонах будто пожирает неведомый зверь — вековые деревья падают одно за другим, как тонкие прутики ракиты под ножом крестьянина. Людской поток разлился и затопил долину, сметая леса и селения на своем пути, обнажая горы, перегораживая реки.
Но, может быть, Децебалу и не надобно было подниматься в воздух — он и так мог представить в деталях, что творится внизу.
— Мы спустимся и уничтожим их внезапным ударом! — воскликнул Децебал. — Везина, пошли гонцов на жилые террасы — пусть приходят все воины. Все до единого человека. И те, кто юн, и те, кто стар. Мы ударим на римских собак. Армию они могут разбить, но весь мой народ — ни за что!
Везина открыл рот, собираясь возразить. Но глянул на Децебала и не сказал ничего.
Бицилис понурил голову. Решение было безумным.
Единственный шанс Децебала — это отсидеться в крепости до зимы. Запасов достаточно, воды — тоже. В мастерских можно ковать оружие день и ночь. Людей, чтобы оборонить крепость, хватит. Правда, римляне пришли слишком рано, в самом начале лета. А это значит — что времени у них, чтобы сокрушить Сармизегетузу, в избытке. Но все равно — принимать бой с римлянами вне стен крепости — самоубийство. Иногда Бицилису казалось, что Децебал не хочет спасти свое царство, а, напротив, — жаждет его погубить.
Глава IV
САРМИЗЕГЕТУЗА. РЯДОМ
Начало лета 859 года от основания Рима
Горы Орештие
Как ни торопился Адриан, а на штурм Сармизегетузы припозднился. В том смысле, что все удобные террасы были уже заняты легионами — Четвертый Флавия Феликс стоял ближе прочих, но даже Пятый Македонский, занятый вовсе не Сармизегетузой, а восставшими, будто фениксы из пепла, крепостями Костешти и Блидару, разбил лагерь в месте куда более удобном, чем то, что досталось Первому легиону Минервы. При виде крошечных террас, на которых не то что когорте, а и центурии было тесно, Адриан пришел в ярость.
Вскочив на коня и взяв с собой Зенона и Приска, легат Первого легиона отправился к легату Пятого Македонского. Командовал теперь Македонским легионом не старый приятель Адриана Луций Миниций Наталис, а новый легат — Луций Целий Мурена.
У претория встретил Адриана не легат и даже не трибун-латиклавий, а пухлый загорелый коротышка, уже немолодой, раздобревший, с вьющимися волосами до плеч, с улыбчивым сочным ртом да крошечной бороденкой, больше похожей на юношеский пушок, нежели на бороду солидного мужа. В военной тунике и в военном плаще, но при этом в греческих сандалиях, толстяк расхаживал взад и вперед перед преторием, что-то бормоча себе под нос. В одной руке он держал таблички, а в другой стиль.