Читать интересную книгу Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

— А над чем вы работаете сейчас?

— У меня готов проект туннеля. В правительственных органах нынче по большей части люди моего поколения, и утвердить проект туннеля не представит трудности.

— А что за туннель?

— Через Кавказский хребет. В стратегических целях у Военно-Грузинской дороги должен быть дублет. Не говоря о том, что сильно сократится путь до Москвы и вообще до России.

— А в каком месте собираетесь пробить туннель?

— Сказал же я — в середине Кавказского хребта. Измерьте и сократите вдвое.

— Точно?

— Да.

— На сколько километров сократится путь?

— На 502 километра и 800 метров.

— Значит, на 503.

— На 502 и 800 метров, — упрямо повторил он. — Я опустил сантиметры, но мы же сейчас не на обсуждении проекта!

— Целых семь часов сэкономит ваш туннель?!

— Около того. Я все вычислил. Расчеты дома.

— А инженерное дело где изучили? Вы же на философском учились.

— Там же, там же, друг мой. Инженерный факультет я не закончил, но… но учился на двух факультетах, дипломы в ящике стола заперты, спросите Шалву, когда он вернется, или Эгнатэ. И Эгнатэ был исключен, но скрывает, — Эрмократэ лукаво улыбнулся.

— Из вас троих только вы закончили, да? Вынесли напряжение.

— Известно ли тебе слово «способности», друг мой? Не думай, что это нечто дарованное свыше, некое врожденное преимущество! Способности — это труд и ничего более. Иной и двух книг не осилил, а забрался на руководящий пост, в кабинет с конференц-залом и спесиво восседает за покрытым зеленым сукном письменным столом размером с бильярдный. А у меня два диплома пылятся в ящике.

— Кто мешает — работали б где-нибудь.

— Мне необходима свобода… Я поэт, дружок мой! Знаешь ведь, слышал, надо полагать, что рассказывают обо мне неуч Шалва и недоучка Эгнатэ? Не сочиняют они, нет, так именно и было все.

Знал я, как не знал, что рассказывали об Эрмократэ Салакадзе уважаемые «академики»; и все же я снова и снова затевал с ним потехи ради разговор, подобный тому, с которого начал рассказ, проверяя ваше терпение, но… В этом «но» и заключается главное! Что меня заставляло? Почему я «заводил» человека его лет? По какому праву смеялся я над ним? Что меня толкало на это? Видимо, ветреность юности или безделье — после уроков, к сожалению, оставалось слишком много свободного времени, того самого времени, что безвозвратно уплыло, бесследно исчезло, унеся с собой все, что мог приобрести; а может быть, толкало присущее юнцам бессердечие, часто переходящее в жестокость. Думается, все вместе.

— Что приумолк, друг мой, не слышал моей истории?

— Нет, дядя Эрмократэ.

И он в который раз повествовал о незабываемой вечеринке в Мюнхене. Молодой, красивый студент третьего курса, он целый вечер читал свои стихи, которые сам же переводил на немецкий. В него влюбилась тогда самая красивая девушка Мюнхена — влюбилась, восхищенная стихами (из скромности подчеркивал Эрмократэ). Затем была блестящая защита дипломной работы на философском факультете, а три года спустя столь же блистательная докторской диссертации: «Древнегреческая архитектура и Египет». И сразу же — похищение Маргарет, бегство в Берлин, жизнь в мансарде — в нужде, лишениях, но в любви. А потом… Оперный театр. «Аида». Во втором антракте в театр влетает его друг Генрих, без фрака, но с белым конвертом в руке. Телеграмма из Тифлиса о смерти матери. Прощание с Маргарет, и внезапный, роковой полет ее с галерки в партер. Эрмократэ называл прыжок Маргарет «полетом», ни разу не оговорился, ни разу не сказал, что она подобрала подол платья, до колен обнажив ноги, перешагнула через барьер и спрыгнула вниз. Нет, он говорил: «Раскинула руки и слетела с галерки». Затем арест, якобы он столкнул ее в порыве ревности. Тюрьма. Думы. Нескончаемые думы о жизни, исковерканной, изломанной. Думы о матери, без него преданной земле, о родине. Болезнь. Жар. Белая палата. Диагноз — менингит. И наконец после долгих усилий невольных свидетелей происшедшего в театре — освобождение… Но на кой оно было ему после всего случившегося?!

— Амонасро! Амонасро! А-мо-нас-ро! — снова подкрались к нам неугомонные озорники. Я снова отогнал их.

— Пошел я. Спешу! — спохватился Эрмократэ, расстроенный воспоминаниями, в глазах его была печаль.

— Всего хорошего, дядя Эрмократэ.

— Всего тебе, дружок мой, — он надел обтрепанную шляпу, долго натягивал дырявые перчатки, старательно распрямляя ткань между пальцами.

Отошел, но шага через три обернулся и улыбнулся мне.

Эрмократэ Салакадзе жил в доме напротив. Пенсии ему не хватало, и то соседи, то знакомые или друзья студенческих лет собирали деньги, и начиналась генеральная уборка его жилья. Завершалось это посещением Эрмократэ Верийской бани. В такой день он ходил раздраженный, угрюмый, ни с кем не разговаривал. Видно, стыдился помощи, но и без нее не обойтись было. И сознание этого еще больше изводило его.

— А-мо-насро! А-мо-насро! — бежали за ним ребятишки беснуясь.

А Эрмократэ шел, прижав к груди толстый альбом, поглощенный своими мыслями, и даже не слышал сопливых мальчишек.

— Доброе утро, батоно Эрмократэ!

— Доброе утро… Всех благ тебе…

— Откуда, батоно Эрмократэ, где изволили быть?

— В Министерстве сельского хозяйства.

— Где?!

— В Министерстве сельского хозяйства, на Верийском спуске.

— На Верийском спуске Общество слепых.

— Рядом с ним.

— Рядом телефонная станция.

— Телефонная — на улице Дзнеладзе.

— Вы были в министерстве? У кого?

— У министра.

— Ради чего побеспокоили себя, если не секрет?

— Какой секрет, друг мой! Накидку изобрел.

— Что-что?!

— Накидку. Нравится название? На-кид-ка! Не спутай с навесом.

— Плащ, что ли?

— Нет, друг мой. Зачем Министерству сельского хозяйства плащ?! Объясню, что за накидка, если никуда не спешишь!

— Нет, расскажите.

— Не выразить, как я переживал, когда град побил урожай в Кахетии. И какой богатый урожай! Я лишился покоя, долго думал и нашел решение проблемы. Если метеорологи, пропади они пропадом, сумеют все же наверняка предсказать град, то Алазанскую долину от главного Кавказского хребта прикроем накидкой из тонкого парашютного шелка, а после града воду от растаявших льдинок пустим на засушливые регионы и, как говорится, одним выстрелом двух зайцев убьем. Понял, дружок?

— Да.

— Согласись, великолепная идея.

— Отличная. Но это же потребует строительства, механизации, гигантской техники.

— Над этим, друг мой, пусть поломают голову те, кому занять себя нечем, кто от безделья изнывает — механизаторы, механики, специалисты по деталям машин, теоретической механике, сопромату. Мне неловко, самолюбие не позволяет, не то и я бы взялся обучать за деньги игре в шахматы.

— Гениальная идея родилась в вашей голове, батоно Эрмократэ.

— Вот так спас я кахетинские виноградники, дружок. Да кто оценит, кто скажет спасибо!

— Мы, батоно Эрмократэ.

— Брось, дружок, — он от души рассмеялся и направился к дому.

— А в министерстве что сказали, — нагнал я его.

— Направили в Совет Министров. Думают, сломя голову понесусь, кабинеты обегаю, чтобы пробить свою идею! Не угодно использовать, не надо, батоно. — И Эрмократэ, крепче прижав к себе альбом, скрылся в подъезде. И тут же показался:

— До свидания, друг мой!

— До свидания, батоно Эрмократэ.

— Я бы сам приступил к созданию гигантского механизма, но я поэт, знаешь же… Мне необходима свобода. Свобода внутренняя и духовная… Особенно материальная! Оковы не для поэта, будь они даже золотыми. Свобода… Свобода. — Он вскинул голову, взглянул на солнце и попрощался.

Время от времени Эрмократэ Салакадзе появлялся в белой сорочке с черной бабочкой. В такой день он никого не замечал, не снисходил до нас. В те годы черная бабочка была в диковину, и прохожие невольно останавливались, провожая взглядом что-то бормочущего мечтателя. Разное говорили люди об Эрмократэ. Одни уверяли, что его к нам еще кайзер заслал, а душевнобольным он для отвода глаз прикидывается; другие считали, что он от учения свихнулся, третьи приписывали все нервам, но большинство объясняло его чудачества учебой на двух факультетах, особенно же — на философском.

Шел дождь, лил как из ведра.

Я и уважаемый Эрмократэ стояли в подъезде.

— Давайте построим мельницы, друг мой, в дождь пусть работают, а в хорошую погоду будут как экспонаты в этнографическом музее. Скажи на милость, чем плохо? В ненастный день получаем муку, в ясный — доходы от туристов, разве плохо, а? — неожиданно спросил Эрмократэ.

Разговор у нас шел совсем о другом, и вопрос его после недолгой паузы так ошарашил, что я растерянно промолчал. В тишине хлест ливневых струй постепенно сменился шорохом моросящего дождя.