Читать интересную книгу Дорогой чести - Владислав Глинка

Да, полк действительно во многом был особенный.

В самый день нового, 1813 года гвардия перешла через замерзший Неман у городка Мерич. Сергей Васильевич ехал на походе около генерала Потемкина или рядом с командиром батальона полковником Свечиным, единственным своим ровесником из офицеров. Но стояли такие морозы, что недвижные ноги застывали, и верховые спешивались каждые пять-шесть верст, чтобы пройтись пешком, разговаривая с соседями. В таких случаях Непейцын уезжал в обоз и отогревал ногу в своей коляске. И хотя понимал, что близится весна, армия идет на юго-запад и скоро тучный Свечин будет все время ехать верхом, но все же эти часы в обозе подчеркивали его отчужденность. Да, офицеры-семеновцы были отменно вежливы, но не более того — товарищеское сближение не налаживалось.

«Предоставлю дело времени, — говорил себе Сергей Васильевич. — А если через месяца два будет то же и уверюсь, что происходит от гвардейской фанаберии к армейцу и бывшему городничему, то попрошу откомандирования в армию. Раньше то, пожалуй, неудобно, раз от самого государя исходил перевод…»

Первые недели похода главная квартира шла с гвардейским корпусом, и Сергей Васильевич часто, хоть и мельком, видел императора. Случалось, обгоняя идущий полк, он задерживался для разговора с Потемкиным, и несколько раз командир семеновцев приглашался к царскому столу. Однажды утром генерал подозвал к себе Непейцына.

— Вам не икалось вчера? — спросил он.

— Никак нет, Яков Алексеевич.

— А могло бы… После ужина у высочайшего стола, когда государь изволил о полковых делах спрашивать, я сказал, что еще не знаю, как использовать вашу опытность, раз все штаб-офицерские места заняты. На что государь рассказал, как случилось ваше назначение. В донесениях Витгенштейна не раз ваше имя читавши, его величество решили, что должно отличить ревностного офицера. А как там же значилось об увечии и что волонтер из отставных, то заключили, что от строевой службы давно отстали. Тогда-то государь на одном из рапортов и начертали в виде награды производство ваше в полковники с переводом в любимый свой полк, как изволили вчера сказать, «чтоб немного скачки и в лучшей школе пехотной службы…». А вам все сие пересказываю в дополнение к первому нашему разговору, как доказательство, что некий ваш давний знакомец не имел сюда и малого касательства. Иначе, насколько знаю уважение к нему государя, было бы упомянуто, что, мол, таким-то лицом вы рекомендованы.

— От души благодарю за сию весть, — сказал Непейцын. — Но разъяснил ли государь, как мне проходить оную «лучшую школу»?

— И о том шла речь, — подтвердил генерал. — Первая вакантная рота будет ваша. А откомандовав ею некий срок, переступите на батальон, тем больше что войне конца-краю не видно.

* * *

И, однако, тень Аракчеева еще некоторое время маячила близ Сергея Васильевича. В начале февраля, в деревне близ Виленбурга, где полк встал на дневку, Непейцын оказался в одном крестьянском доме с четырьмя офицерами, старшим из которых был двадцатипятилетний штабс-капитан Краснокутскин. После завтрака задымили трубки, и прапорщики Толстой и Чаадаев, верно не без сговора, завели разговор о том, можно ли считать достойным, когда преданность государю ставится превыше забот о благе отечества. Непейцын, как обычно в малознакомой компании, молчал и слушал.

— Отменный тому пример, — сказал Чаадаев, — дан был в прошлом году Аракчеевым. Все, верно, слышали, что при отступлении к Смоленску адмирал Шишков, генералы Балашов и Волконский нашли необходимым, чтобы государь, покинув армию, пребывал в столицах, а войскам назначить единого главнокомандующего.

— Так что же Аракчеев? — спросил Толстой.

— Вот его-то и стали просить воздействовать на государя, чтоб уехал, потому, мол, что отечество в опасности, — продолжал Чаадаев. — А он и сказал: «Что вы все толкуете про отечество? Вы мне скажите, не в опасности ли государь?»

— Ответ истинно отменный, — закивал Толстой и отнесся к Непейцыну: — А вам каким кажется таковой, господин полковник?

«Видно, придется ввязаться в драку», — подумал Сергей Васильевич и сказал:

— Обыкновенным для опытного царедворца, ибо рассчитан на передачу государю как выражение крайней преданности. Однако замечу вам, прапорщик, что склад мысли и чувств немало зависит от того, что видел человек в детстве…

— Мы слышали, — почти перебил его Толстой, — что вы изволили возрастать вместе с графом Аракчеевым.

Это был прямой вызов, но Непейцын сохранил внешнее спокойствие и ответил:

— Да, я учился с будущим графом в корпусе под начальством доброго генерала Мелиссино. Но имел в виду время более раннее. До двенадцати лет он воспитан в глухой деревне Тверской губернии, в скудной средствами семье отставного поручика, где не было учителей, внушающих правила достоинства человека.

— А вас, дозвольте узнать, господин полковник, как и где воспитывали до корпуса? — спросил Чаадаев.

— В столь же глухой деревне Псковской, но человек совсем иных правил — дядя мой, который вышел в отставку, прервав свой удачный карьер, единственно чтоб воспитывать нас с братом, сирот, и умерший в прошлом году от известия, что французы вступили в Москву… — Сергей Васильевич сделал паузу, ожидая новой дерзости.

Но все молчали, и он перешел в наступление:

— Сей-то воспитатель учил меня быть справедливым даже к тем, кто мне не по душе. И посему замечу, что граф Аракчеев, которого, к слову сказать, после корпуса встречал я лишь мельком и всего дважды, как генерал-инспектор сделал многое для улучшения нашей артиллерии, в чем заверит вас любой офицер сего рода войск.

— О том не раз толковали мне братья двоюродные, артиллеристы, — подал голос молчавший до этого Краснокутский. — И новый устав издал, и пушки облегчил, и «Артиллерийский журнал» учредил…

Когда поспавший после обеда Непейцын вышел на крыльцо с трубкой, навстречу ему с улицы поднялся штабс-капитан.

— За дело вы нынче, Сергей Васильевич, юношей отчитали, — сказал он. — Высокие мысли хороши, но задирчивость непристойна.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышел Толстой, без фуражки и шинели, в сюртуке, накинутом на рубаху.

— И вы тут, Семен Григорьевич? — отнесся он к Краснокутскому. — Оно даже лучше… — И повернулся к Непейцыну: — Господин полковник, покорнейше прошу простить за давешнее. То есть, конечно, я продолжаю по адресу некоего влиятельного лица думать то же, но чувствую, что к вам был неучтив до крайности…

Сергей Васильевич посмотрел в открытое юное лицо.

— Прощаю, — сказал он. — Но идите-ка в дом, простудитесь…

Через полчаса Федор подал самовар и Непейцын пригласил офицеров выпить чаю. Все охотно подсели к столу. Мир был явно заключен, и на почетных для Сергея Васильевича условиях, которые еще окрепли в тот же вечер. Все уже лежали по постелям и потушили свечи, когда один из прапорщиков почтительно осведомился, чем командовал Сергей Васильевич до отставки.

— Городничим был в Великих Луках, — отвечал он, — а до того командиром инвалидной роты при Тульском заводе, отчего знаю, сколь деятелен по артиллерийскому ведомству граф Аракчеев. Но именно он оттуда меня отставил как негодного для службы в мирное время, когда требуется особая красота фрунта…

— А из городничих ушли, чтоб на войну отправиться? — спросил Краснокутский.

— Нет, Семен Григорьевич, я вышел в отставку еще в запрошлом году, потому что неприятности имел, и губернатор меня честью просил. — Он замолчал и подумал: «Вот когда уверятся, что за взятки согнали. Рассказать им?» И начал: — Сначала я нагайкой откупных приказчиков отстегал за то, что на катанье лошадей гнали и девочку простого звания сбили. Понятно, начали меня по судам волочить. Но сие вытерпел бы, хоть и надоедливо. А потом проезжал один важнейший сановник и требовал такого унизительного поклонения, на которое я никак пойти не мог…

— Нашего прапорщика Шаховского батюшка во Пскове губернатором, — подал голос Чаадаев.

— Он там недавно, — отозвался Непейцын. — А отставку мою принимал Лаба де Виванс, нонешний провиантмейстер. Но я его не виню, раз был поставлен между высоким вельможей, который моего уничтожения требовал, и мною, который отказывался каяться без вины…

Наступило молчание, которое нарушил Краснокутский:

— Так что, Сергей Васильевич, вы немало испытали и видели, пока мы еще тетрадки марали…

Вскоре ровное дыхание возвестило Непейцыну, что его соседи заснули. А он долго еще смотрел на тусклый прямоугольник окна, за которым неслышно отсчитывала минуты снежная прусская ночь, и думал, что и правда, сколько у него за плечами: Очаков, Херсон, Тула, Луки. Вереницей идут давние и новые утраты: Осип, Никола, Машенька, Фома. И самая свежая, самая тяжкая — дяденька…