- А как ты думаешь, - помолчав, спросил Вячеслав Викторович, ни разу не улыбнувшийся, пока Лопатин полусерьезно-полушутя говорил все это, - вот я два раза посылал ему туда свои стихи. И он - теперь мне это уже ясно по физиономии Губера - оба раза не напечатал. Как по-твоему: он сам-то читал мои стихи? Как ты думаешь?
- Не знаю, думаю, читал, - ответил Лопатин, думавший совсем не об этом - сам или не сам читал редактор стихи Вячеслава - а о том, как бы все вышло, если бы редактор вдруг согласился и тут же сразу, как это у него водится, стал бы звонить о Вячеславе в Политуправление округа. А этот вот лежащий сейчас на своей продавленной тахте, под одеялами, пальто и халатом, плохо себя чувствующий и плохо выглядящий человек, формально освобожденный от службы в армии по какому-то там пункту о неполной пригодности, в ответ на твое предложение ехать вместе на Кавказский фронт вдруг взял бы да не поехал!
И даже не отказался бы прямо, а уклонился. По многим - сразу причинам, которых в таких случаях хватает у человека. Что тогда? Решил сам за него и без него, - что он готов ехать, и даже солгал, что просится, а потом бы оказалось, что все не так!
- То, что я скажу тебе сейчас, практически бессмысленно, - это уже невозможно сделать, - после молчания сказал Лопатин, глядя на Вячеслава Викторовича. - И все-таки ответь мне: если бы я мог вот здесь, сейчас, обмундировать тебя, оформить документы и второго уехать отсюда на Кавказский фронт вдвоем с тобой, как бы ты решил для себя этот вопрос?
Вячеслав Викторович сел на тахте, потянув за собой одеяло, пальто и халат и прислонившись спиной к стене. Сейчас, когда он вот так прислонился к стене, стало видно, какие худые, выпирающие ключицы у него там, под грязным шерстяным бельем.
- Тебе будет страшно, - сказал он, - но я сам один раз уже подумал об этом.
- И даже знаю когда. Когда я говорил тебе, что, может, попаду в армию к нашему общему знакомцу - Ефимову. Так?
- Да. Подумал, но смолчал, понимая, что это невозможно, не от тебя зависит. Не стал напрасно сотрясать воздух: ах, как бы я хотел поехать! Чувства стыда не потерял. Кое-что про меня - правда, по это клевета.
- Укройся, - сказал Лопатин, - тебе холодно.
- Мне не холодно. Только налей мне чаю - неохота вставать.
Лопатин налил стакан, подал ему и сел на край тахты.
- Еще не остыл. - Вячеслав Викторович отхлебнул глоток. Он сжимал стакан в руках, согревая им ладони. - Скажи мне, пожалуйста. Несколько раз удерживался от того, чтобы спросить у других, а у тебя спрошу: тот И. А., который иногда пишет У вас в "Звезде" очерки из действующей армии, - неужели это тот самый, которого таким смертным боем били в начале тридцатых за все, что бы он ни написал. И за идеализм, и за пацифизм, и за псевдогуманизм, и еще черт знает за что! И просто за некоторые странности его письма. Неужели он?
- Он самый, - сказал Лопатин. - Странностей его письма я и теперь не поклонник, но сам он в моих глазах выше всех похвал. Начал с ополчения, дослужился до пехотного капитана и на второй год войны, когда никто уже и не думал, где он и что он, а если и думал, считал, что этот, уж конечно, в эвакуации, - прислал в редакцию свой первый очерк, написанный от руки и без напоминаний, что он писатель. Прислал не как иногда мы, грешные, - из штаба фронта, с пометкой: "Действующая армия", а прямо с переднего края и без пометки. Пометку уже в редакции поставили. Напечатали первый - прислал второй. После второго забрали в редакцию в приказном порядке. Не только без его просьб, но и без согласия. С тех пор ездит от нас и пишет. Наши ребята-корреспонденты стараются подгадать поехать с ним в паре. Любят молодой любовью и называют между собой "Тушиным".
- Сам его видел? - спросил Вячеслав Викторович.
- На войне не приходилось. Только раз - в редакции. Съехались с разных фронтов, выпили три чайника чая с колбасой, которую добыл нам один неравнодушный к литературе старший политрук, и обменялись сапогами. За чаем выяснилось, что мне мои велики, а ему его жмут. Между прочим, и сейчас в его сапогах.
Лопатин говорил все это, ощущая жестокий для Вячеслава смысл сказанного, но все равно говорил. Да, вот так оно все вышло с тем, другим человеком, и пусть слушает, терпит, раз спросил.
- Много неожиданного, - сказал Вячеслав Викторович, продолжая греть руки о стакан, и еще раз повторил: - Много неожиданною.
"Да так ли уж много! - подумал Лопатин. - Это правда, что часто и много за эти годы войны говорим, что не ожидали того и не ожидали этого! Говорим о событиях, говорим о людях, говорим о хороших и о дурных поступках. Но все-таки почему так уж много неожиданного? Может, надо поменьше удивляться? Может, бывало и так, что плоско, скудно, недальновидно думали о жизни, о людях и обстоятельствах? Конечно, проще всего все, что вышло не так, называть неожиданным. Назовешь - и вроде бы уже не надо над этим думать! Хотя думать, наверное, все же надо! И с этим И. А., по сути, так ли уж все неожиданно? А почему, если человек, хотя и ошибался, не подличал, хотя и били, не хныкал, хотя и любил и понимал людей как-то странно по-своему, по-иному, чем другие, но любил и сам оставался человеком, - почему от него нельзя было ждать, что пробьет час - и станет "Тушиным"? А не станет "Тушиным", наоборот, кто-то другой, про кого говорим теперь, что это для нас неожиданно, только потому, что сами раньше неглубоко думали: от кого и чего ждать?"
Лопатин вспомнил, что надо предупредить Губера: пусть оставит при себе тот разговор с редактором, который слышал в штабе. Говорить сейчас Вячеславу об ответе редактора не надо. Получится: вроде бы уже попросил за него и умыл руки, а что дальше - не твое дело!
Надо другое: вернуться из этой поездки в Москву и вдолбить там редактору, что такие таланты, как Вячеслав, на земле не валяются. Что ты должен его взять с собой в поездку, пускай на первый раз в короткую, не самую трудную. И дело не только в тех стихах или в очерке, которые он привезет с фронта; хорошие или нет - неизвестно. А в том, как дальше жить и писать такому непустячному для литературы человеку. Генералы тоже не все красиво выглядели в сорок первом. Но многим дали оправдаться. И оправдались.
Только так и надо с редактором о Вячеславе, с глазу на глаз. С глазу на глаз - Матвей понимает такие вещи. И чаще, чем о нем думают.
Вячеслав Викторович, продолжавший сидеть все в той же позе с остывшим стаканом чая в руках, вдруг оторвался от стены, слез с тахты, сунул ноги в растоптанные домашние туфли и, надев поверх белья узбекский ватный халат, ушел в переднюю. Через минуту он вернулся, одной рукой придерживая у горла полы халата, а в другой неся четвертинку.
- Все-таки по прощу себе, если, первым узнав, не обмою с тобой твой орден. - Он поставил четвертинку на стол и принес с подоконника горбушку черного хлеба и банку с горчицей. - Водка чужая, но в растратчиках не останусь. За два дня достану что-нибудь равнозначное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});