Читать интересную книгу Некто Финкельмайер - Феликс Розинер

— До чего довела-то водка-a, а-а? — плакала Варенька. —Вот подлец-то како-ой..! Сам с учительшей, а са-ам меня-а..! из-за меня-а..! вас, Леопольд Михайлович, надо же, а-а?..

Вареньку обласкали и успокоили. Спешно был созван «совет в Филях» — так острил воинственный Боря Хавкин, который все повторял без конца: «Будет суд — мы им покажем! Мы им, если суд состоится, покажем!» К нему присоединился и Толик, и оба хорохорились, пока на них не прицыкнули: остальные были настроены мрачно.

Леопольд позвонил адвокату. «Вы еще не уехали?» —удивился тот. А когда услышал о последних новостях, ответил резко: «Немедленно! — вы меня понимаете? — не-мед-лен-но делайте то, о чем мы говорили! По телефону повторять не буду. Вы губите себя!»

Леопольд положил трубку. Все выжидающе смотрели на него, но не сразу он начал говорить, а заговорив, не сразу перешел к сути дела. Он счел нужным опять сказать, как сказал уже однажды Никольскому, что перед своими друзьями, перед близкими людьми и перед самим собой тоже, он чувствует себя незапятнанным и хочет, чтобы никто ни минуты не сомневался в полном отсутствии каких-либо предосудительных поступков с его стороны. И жаль только, сказал Леопольд, что всем вам приходится переживать это тяжелое время. Но я, друзья мои, вам благодарен сердечно, и оттого я счастлив…

(Отчего же он счастлив — об этом не было сказано слова, но было сказано слово, так как только в словах было сказано слово выражается слово, которое не было сказано в долгом молчанье беззвучного слова).

Он решился, наконец, заговорить о своем отъезде и рассказал об опасениях адвоката — что дело может обернуться плохо.

— Уезжать! — решительно заключил Никольский и для пущей убедительности хлопнул ладонью об стол. — Леопольд Михайлович, что вас смущает? Не хотите нас бросить? Глупости! Вы — центр, а мы — окружение, зачем мы будем им нужны, если они решат оставить в покое вас? Естественным образом перестанут таскать и нас. Разве нет?

— Да, Леонид Павлович, я рассудил приблизительно так же, — кивнул Леопольд. — Иначе я бы оставил всякую мысль об отъезде.

Принялись обсуждать, куда ему направиться, но самому Леопольду это было все равно, а воображение остальных спотыкалось на пресловутом сочетании Крым — Кавказ. Придумать ничего не могли.

— И с Данутой неясно, — задумчиво сказал Никольский. — Поедет в Литву, куда ей там деться — хотя бы на первых порах?

Дядя Костя, сидевший рядом с Леопольдом, поднял голову.

— В Литву? — переспросил он. — Паланга — это в Литве? На море, да?

И когда ему ответили утвердительно, он оживился:

— Там у нашего предприятия дачки арендуются. Я хоть завтра путевку в месткоме возьму. Сейчас не сезон, все пустует. Эх, Леопольд Михайлович, а что-ка взять мне отпуск да с тобой махнуть? А? Год закончился, а я не гулял. Мне в один день оформят отпуск — и поедем!

— И если бы с вами Данута… — осторожно подсказал Никольский.

— Как здорово! Леопольд Михайлович! Дядя Костя! Отлично! — возрадовалась Вера. — И Данута! Она за вами поухаживает, она чудесная! Я абсолютно буду спокойна за всех! Поезжайте втроем!

Назавтра все так и решилось: дядя Костя принес обещанные путевки и даже билеты купил на поезд, уходящий через сутки. Никольский поехал к Дануте. Он торопился и молил Бога, чтобы Арон не оказался у нее. Сколько — ну полчаса наедине, ну час (два-три-сутки-и-вечность), чтобы поговорить, чтобы выска-выслу-однаж-до-конца, ты, Никольский, волнуешься. Безнадежно. Точней — безнадеждно. Внезапно на него накатило: он шел в ином, чем тогда, — в обратном направлении! Он торопился, но сделал маленькую остановку, чтоб развернуться и снова, как тогда, оказаться спиною к церкви и снова, глядя через плечо, назад, увидеть, как сияют золотом высокие кресты, но кресты не сияли сейчас, потому что был зимний вечер, тогда — был весенний день, — Боже милосердный! — как много дней, как много страниц промелькнуло! — вода прожурчалась и в землю ушла, и пала с небес, и замерзла, и снегом легла, тогда это слово надежда явилось ему, и следом явилось имя Данута, а теперь — безнадеждно и, как прежде, — Данута…

Они сидели за столом («vis-a-vis», «tete-a-tete» — по-дурацки вертелось у Никольского в голове) и неторопливо беседовали. Он с самого начала спросил, когда придет Арон. Она ответила смущенно, что не скоро («на ночь», — подумал Никольский), и добавила, что Арон обещал позвонить перед тем, как поехать к ней. И Никольский был спокоен, уверенный в том, что необходимое сказать — он скажет.

— Имею несколько адресов, — говорила Данута. — Люди вернулись давно из Сибири. Каунас, Вильнюс, Аникшю, Тяльшяй… Многие. Но хочу приехать сама. Увидеть Литву хочу. Глазами. Сначала ехать в Палангу — так, хорошо будет. Кому напишу, — пусть знают, что сама приехала, сама живу. Плохо, если пригласят от жалости только, правильно говорю?

— Правильно, Данута. Вы молодец.

— Как говорят, жизнь учила. Что хочу сказать. Это вы придумали — мне ехать в Палангу. Я вам очень благодарна, что вы так…

— Как?

Никольский ощутил, что неожиданно для него застучало в груди. Он знал уже, к чему сведет сейчас ближайшие слова, которые скажет сам и которые скажет — но что она скажет..? — Данута.

— …так… без… бес… Какое слово, забыла…

— бескорыстно? — да — бескорыстно? корыстно! — почему говорите так — вы сами знаете, Данута — я не понимаю — я сейчас скажу, и вы поймете, что вы понимаете, но… не хотите… сказать… разве бескорыстно, если надежда, что вы… что я надеялся всегда, что вы, может быть, то, что видите в моем отношении — вы, Леонид, хороший очень — и, однако, не это же вовсе, вы понимаете сами, что если я хороший вообще, и для всех, а это не так, вы же знаете сами, какое, собственно, это. имеет значение для нас, вы видите, я говорю для нас значение имеет то, что вы и я, и то, что у меня — почему я чай на плиту не — не надо о чае, мы пили его тогда, в Заалайске, вы помните — помню, но — и я все же должен сказать, потому что, вы знаете, целый год проскочил, и я не заметил. Я только и делал, что я вас любил.

Мученье было на ее лице, и с этим лицом пошла она ставить чай на плиту. Никольский раскуривал сигарету — со смаком, раскуривал горькую сладость душистого дыма, которому было теперь что заполнить там, внутри, где стало пусто-пусто, будто ничего и не выстукивало с силой у него в груди лишь несколько минут назад.

Данута пришла и села. Ничего не произошло.

— Скажите, Данута, мне откровенно. Вы не вернетесь к Арону?

Она долго раздумывала, отвечать ли ему или нет. Но он —в утешение — не был разве достоин ее откровенности?

— Я ему… мало нужна. Ему — ему все очень мало нужны. Он и сам для себя — понимаете? — мало нужен.

— Да. Понимаю.

— Ребенок маленький совсем в лесу останется, он не знает, что ему нужно. Как себя спасать? Найдет его человек, согреет — будет тепло; не согреет никто — он сядет под деревом на мох и будет сидеть. Что с ним будет — никто не узнает.

Это было не очень понятно. Никольский, однако, почувствовал, что ему стало немного не по себе.

— Мне надо, чтобы я была нужна, — тихо сказала Данута.

— Да. Понимаю. Вы хотите детей.

— Так. Простую жизнь. Красивую. Где люди ее имеют? Я не видела. Там — не было. Только сестра.

— А тут — вам было плохо?

— Хорошо было. Я отдыхала. Я приготовилась теперь. Чтобы жить.

— И вы думаете — в Литве? Там — жизнь, счастье, семья?

— Хочу увидеть. Тут говорит — она дотронулась до своего виска, где тонкий русый пух клубился, матово поблескивал под светом, — что не будет хорошо в Литве. А тут говорит, —рука ее скользнула к груди, к изгибу крутого плавного контура вязаной кофточки, — что не буду спокойной, пока не поеду. Кто знает, как?..

— Вот, Данута, что я скажу. Как бы там ни сложилось… В общем, как пишут в старых романах: «Знайте, госпожа, что, как бы судьба ни была жестока, разлука никогда не сможет погасить тех чувств, которые испытывает к вам ваш верный раб, и, что бы ни случилось, госпожа моя, вы всегда найдете во мне человека, чье счастье будет составлять сама надежда оказать вам и малейшую услугу, когда бы вы обо мне ни вспомнили!» Я это серьезно, Данута.

Она засмеялась весело. Он впервые увидел ее веселой. С неисчезнувшей улыбкой она задумалась.

— В старых романах… Я мало читала. Хочу еще много-много читать. По-русски, по-литовски. Я, вы думаете, плохо читаю по-русски?

— Совсем и не думаю..!

— Хорошо читаю. Быстро. И понимаю все-все, когда говорят. Сама говорю плохо — хорошо читаю.

— Совсем не..!

— плохо, потому что много молчала. С чужими. А со своими по-литовски говорила только. Книги читала русские. Буду читать. Правда, хорошо?

— Да.

Позвонил Арон и сказал, что выезжает. Это означало, что еще полчаса можно бы говорить с Данутой. Но что-то нарушилось в их беседе, слова и голоса их стали незначащими. И Никольский попросил только, чтобы Данута из Паланги и после Паланги — из Каунаса или где ни окажется, сообщала бы ему о себе, например, в Прибежище, на адрес Веры. Не надо, сказал он, заставлять Арона передавать мне приветы: он может забыть, а возможно, не очень-то захочет упоминать о вас. Сообщайте хотя бы коротко. Обещаете? — Данута обещала.