Читать интересную книгу Три страны света - Николай Некрасов

– Копай яму у самого камня! – громовым голосом скомандовал Хребтов.

– Ура! – грянули в ответ ему товарищи так радостно и громко, что слившиеся голоса их покрыли на минуту яростный шум бурунов, окружавших мель, и даже шум всего моря.

– Ура! – повторил невольно и Каютин, еще не понимая хорошенько, в чем дело.

– Что такое? – спросил он у близ стоявшего лоцмана Водохлебова.

– А яму выкопать подле камня, – отвечал радостным голосом лоцман.

– Что ж будет?

– А то, – отвечал за лоцмана Хребтов, подскочив к Каютину и остановив на нем глаза с своим обыкновенным ясным и ласковым выражением, – а то, батюшка Тимофей Николаич, что как выкопаем яму у самого камня, так и делу конец! Только надо так копать, чтоб камень не упал прежде, чем начнется прилив… Слышите, ребята!.. Вот как вода станет прибывать, так его волной сшибет в яму; ну, а уж вода сделает свое дело: не даст лодье свернуться набок, когда камень из-под нее вынырнет…

Каютин бросился обнимать Хребтова.

– Спасибо, спасибо, Антип Савельич! – говорил он тронутым голосом.

– А пожалуй, и не за что, – отвечал Хребтов. – Дивлюсь я, как мне сразу в голову не пришло! А штука, кажись, простая.

– Уж так проста, так проста, Антип Савельич, – сказал Водохлебов, проходивший мимо них, – что подлинно дивишься, как любому не пришло….

– Простое-то всего труднее и приходит в голову, – заметил Каютин.

– Валетка! Валетка!

Хребтов, нагнувшись, ласкал уже свою собаку, стараясь скрыть небольшое смущение, которое появилось в его лице.

Между тем работа уже кипела, – и в час была готова могила громадному камню, может быть не раз сокрушавшему суда бедных промышленников, пока дивная находчивость русского человека не восторжествовала над его сокрушительной силой.

– Слава ей, этой дивной находчивости! – сказал сам себе Каютин, к которому в одну минуту возвратились и сила, и бодрость, и все надежды, одушевлявшие его. "Как бы расцеловала его Полинька, – подумал он, провожая глазами Хребтова, вмешавшегося уже в толпу работающих, – если б знала, что он для меня теперь сделал!"

И Каютин задумался о Полиньке и о той минуте, когда он приведет к своей невесте невысокого чернобородого мужичка, с пробивающейся сединой, с маленькими сверкающими глазами, с умной и немного лукавой улыбкой, и скажет ей: "Полюби его! это мой лучший друг! это спаситель мой! это тот, кому ты обязана моей жизнью, нашим богатством и нашим счастьем!"

И Каютину уже казалось, что та минута близка, что он идет навстречу к своей Полиньке; но вдруг он всмотрелся кругом – ничего, кроме моря и моря! ничего, кроме пенящихся, разбивающихся, воющих и глухо клокочущих волн! А посреди их две небольшие лодьи и несколько человек, затерянных в этом необъятном пространстве вод… На какое расстояние отделен он от Полиньки, от всего остального мира и человечества. Страшное расстояние! Даже воображение отказывалось определить его.

Господи! Господи, что же будет, когда опять увидит он себя среди людей, в Петербурге, в Струнниковом переулке, в светлой, уютной комнатке Полиньки? Слезы градом брызнули из глаз Каютина.

– Костер готов! прикажете зажигать? – раздался над ухом его голос кормщика.

– Зажигай!

Хотя был еще день, но туман, почти беспрерывный в той стране, так густо и мрачно висел над морем, что костер был вовсе не лишний. Каютину хотелось, чтоб рабочие его после тяжкой работы хорошенько отдохнули, пользуясь временем отлива. Снесены были к костру лучшие припасы, бывшие на судах, заварили чай, принесли водки и рому. Скоро промышленники дружно уселись вокруг костра и предались отдохновению.

Согретые чаем, которого благодетельную силу может оценить вполне только тот, кому случилось дышать туманами и сыростью полярных стран, оживленные ромом, счастливые чудным избавлением лучшего своего судна, промышленники скоро предались самой шумной, искренней веселости. Раздалась заунывная русская песня, а кормщик с "Запасной", Демьян Путков, подгулявший больше других и притом всегда великий запевала и балагур, грянул в литавры, подаренные ему земляком, попавшим в полковые музыканты, и пустился вприсядку. Собаки тоже дружно улеглись у костра и прекратили свое завыванье, как только вместо общего уныния звуки радости огласили остров.

И неописанно оригинальна, полна дикой торжественности была эта картина, не имевшая других зрителей, кроме самих своих действователей: на песчаном острове, окруженном бурунами, посреди моря, которому нет пределов ни с одной стороны, при блеске костра, бросающего красноватый блеск на ближайшие волны, горсть людей, беспечно пирующих, поющих, гуляющих по песчаной площадке, собирающих на память раковины и каменья… Стоя поодаль, Каютин долго и пристально смотрел на эту картину и много передумал, много перечувствовал…

И во сколько тысяч раз презрительнее и ничтожнее казалось ему все мелкое и жалкое, все презрительное и ничтожное, многие годы волновавшее его душу и волнующее души многих людей, может быть также не мелочных по природе, но опутанных мелочами, – все, наполнявшее ее сладким или мучительным трепетом, радовавшее и огорчавшее?

Кто не переносит своих желаний за пределы домашнего очага, горшка щей и теплой лежанки, кто привык находить высшее упоение жизни в ловко сшитом жилете, тот не поймет мыслей, волновавших теперь его душу.

Понемногу отошел он на самую дальнюю точку острова и смотрел издали на пирующих товарищей и клокотавшее за ними необъятное море. Он думал, что он один был вместе и действователем и сознательным зрителем этой картины, но вдруг невдалеке послышался шорох. В нескольких шагах от него стоял Хребтов и тоже смотрел на ту сторону, держа одну руку на голове своего Валета, который сильно вертел хвостом и тихонько взвизгивал, как будто от избытка умиления.

Каютин окликнул его:

– Антип Савельич!

Хребтов вздрогнул.

– Что, барин, – сказал он тихо, подходя к Каютину и указывая на пирующих промышленников, на горящий костер и на бесконечное, неугомонное и недружелюбное море, – ты уж думал, что ничего, кроме худа, мы и не встретим, как пойдем с тобой свет бороздить? А ведь вот хорошо!

– Хорошо! – отвечал Каютин с невольным движением и положил ему руку на плечо.

– Я вот за то и люблю такую жизнь, – прибавил Хребтов задумчиво, – что вечно случится что-нибудь такое, чего никак не ожидаешь и никаким разумом не придумаешь…

Голос его был еще приятнее и ласковее, чем всегда, глаза необыкновенно блестели и как будто были подернуты сдержанными слезами. Тихо сняв руку Каютина с своего плеча, он медленно пошел берегом, повеся голову.

Каютин долго провожал его глазами, и мысль его долго не могла оторваться от этого человека.

Через два часа начался прилив. Все случилось, как сказал Хребтов: как только волны обхватили подводную часть лодьи, камень рухнулся в яму, и лодья медленно села на песок, без всякого повреждения.

Еще через час лодьи были благополучно стянуты на глубь, и промышленники наши снова пустились в путь…

Опять однообразно потянулось время, опять те же встречи, та же беспрестанная опасность, тот же вечный туман.

– Где же льды? – беспрестанно спрашивал Каютин, горевший желанием пройти скорее последнее и самое страшное препятствие, встречаемое на пути к берегам Новой Земли.

– А вот скоро будут и льды, – отвечал Хребтов, – погоди, насмотришься еще! Вот дай поглядим, где мы теперь. – И он развернул небольшую карту.

Хребтов, подобно многим из архангельских мореходов, был очень сведущ в морской лоции и сам карандашом чертил карты проходимых мест. Одна из таких карт была теперь при нем, и он не расставался с ней ни на минуту. По ней-то он вел Каютина и всех своих товарищей в тот заповедный угол Новой Земли, где, по словам его, ни зверь, ни птица, ни рыба не были еще с начала мира никем тронуты и где предстояла мореходам нашим богатая пожива.

Расстояние до ближайшего берегу Новой Земли, по карте Хребтова, оказалось еще около двухсот верст. Туман и облака, однако же, так часто принимали вид берега, что даже опытные мореходы иногда обманывались. Каютин же беспрестанно кричал: "Берег! берег!" – и беспрестанно разочаровывался.

– Антип Савельич! Антип Савельич! – радостно воскликнул он утром следующего дня, не поворачивая головы и пристально глядя вперед: – Корабль! корабль к нам навстречу идет!

Но не успел он договорить, как уже не один корабль, а целый бесчисленный флот стоял впереди. Картина была необыкновенно живописна, и сходство льдин с кораблями в полном вооружении, с пароходами, с ботами и со всеми возможными большими и малыми судами простиралось до того, что Каютин разуверился не ранее, как взглянув в трубу.

При ясной погоде и ровном ветре промышленники к вечеру подошли вплоть к обманчивому флоту. Окраина состояла из плавающих льдин, разделенных полыньями; далее к востоку лед становился чаще и плотнее и, наконец; ограничивал горизонт исполински одна на другую взгроможденными горами (стамухами), за которыми уже не видно было ничего ни простым глазом, ни в трубу.