Читать интересную книгу Кролик вернулся - Джон Апдайк

— Дюйм за дюймом, — говорит мама.

— Что?

— Так говорили в программе для детей. Эрл, когда уходит, включает мне телевизор. Дюйм за дюймом.

— Ну-ну, дальше.

— Жить легко. Ярд за ярдом. Тяжело.

Кролик смеется так, что кровать трясется.

— В чем, ты считаешь, я допустил промашку?

— Кто говорит. Что допустил?

— Мама! Ни дома, ни жены, ни работы. Собственный сын ненавидит меня. Сестра говорит, что я нелепый.

— Ты. Взрослеешь.

— Мим говорит, я так и не научился жить по правилам.

— Тебе и не надо было.

— Гм. В нормальном мире все эти правила были бы не нужны.

На это у нее нет готового ответа. Гарри смотрит в окно. Было время — через год после того, как он ушел из родительского дома, и даже через пять лет, — когда эта убогая улица с ее по-старинке высокими деревьями, с тротуарами, вспученными корнями кленов, с ее низкими стенками из песчаника и крашеными чугунными решетками, с ее домами на две семьи с кирпичными фронтонами и облицовкой под серый гранит, завораживала Кролика, как чудо его, Кролика, собственной жизни. Все это невзрачное окружение было свидетелем его жизни; то была чаша с его кровью; то был центр мироздания, где каждое слетающее с клена семечко значило больше, чем галактики. Теперь все не так. Джексон-роуд выглядит обычной улицей. Миллионы подобных американских улиц дают убежище миллионам жизней, которые проходят по ним, улицы этого не замечают и не скорбят, и сами приходят в упадок, и не скорбят даже по собственному умиранию, а, встречая удар разрушающей каменной кувалды, гримасничают узкими фасадами, пережившими столько зим. Сколь упорно мама мысленно ни говорила бы с этими кленами — их ветки кажутся туманными змеями, застывшими в этих двух окнах, как свинцовые переплеты в витраже, — они не задержат ее на земле даже на одно дыхание, точно так же, как если завтра их срубят, чтобы наконец расширить Джексон-роуд, взгляд мамы, благодаря которому они вросли в ее душу, не остановит их исчезновения. И свет, который зальет ее комнату, погасит даже ее память о них. Время — наша истинная среда обитания, а не какой-то непрошеный гость. Как глупо, что потребовалось тридцать шесть лет, чтобы он начал это понимать. Кролик отводит взгляд от окон и говорит, чтобы что-то сказать:

— Папа, конечно, счастлив, что Мим дома. — Но пока он молчал, голова мамы упала на подушки — кроваво-красные ноздри на белом белье, — и она заснула.

Кролик спускается вниз и делает себе сандвич с арахисовым маслом. Наливает стакан молока. У него такое чувство, что в доме царит хрупкое равновесие и его шаги могут встряхнуть маму и сбросить в пропасть. Кролик идет в погреб и обнаруживает там свой старый баскетбольный мяч, и — о чудо! — игла насоса все еще вставлена в ниппель. В недолговечности вещей — залог верности. Щит с кольцом все еще привинчен к стенке гаража, но за минувшие годы кольцо заржавело и болты ослабли, так что после первых же бросков оно скособочивается. Тем не менее Кролик продолжает прыгать, и постепенно к нему возвращается прежнее чувство броска. Вверх и не резко, вверх и не резко. Считай, что мяч просто должен перелететь через обод, забудь, что это кольцо. День очень серый, так что свет ровный. Кролик представляет себе, что его показывают по телевидению, — занятно наблюдать за профессионалами по телеку: уже по тому, как они взлетают в прыжке, можно сразу сказать, попадет ли мяч в корзину. Мим выходит из дома, спускается по ступенькам заднего крыльца, идет по цементной дорожке к нему. На ней черный костюм с широкими отворотами и черная юбка до колен. Такой туалет придется по вкусу греку. Классическая вдова. Кролик спрашивает ее:

— Новый костюм?

— Купила у Кролла. У них несусветные цены, но строгие вещи вполовину дешевле.

— Идешь на свидание с дружком Чарли?

Мим ставит на пол сумочку, снимает белые перчатки и знаком показывает, чтобы он кинул ей мяч. Он помнит, что в школе она набирала десять очков из двадцати одного. В молодости она отличалась в спорте быстротой и напором и могла бы добиться больших успехов, если бы он не затмил ее своей спортивной славой.

— И с подружкой Дженис тоже, — говорит она и бросает мяч. Мимо, но ненамного.

Кролик ударом от земли перебрасывает ей мяч снова.

— Выше, — говорит он ей. — А где ты видела Джен?

— Она выследила нас в ресторане.

— Поскандалили?

— В общем, нет. Мы все выпили по мартини, а потом греческой рецины и основательно накачались. Дженис теперь очень забавно подшучивает над тобой — это что-то новенькое. — Мим прищуривает сильно накрашенные глаза, нацеливаясь на корзину. — Она говорит, что хочет снять квартиру, чтобы жить отдельно от Чарли и поселить у себя Нельсона.

На этот раз мяч попадает в обод, и все незакрепленные болты расшатываются еще больше.

— Я буду сопротивляться до последнего.

— Не заводись. Дело до этого не дойдет.

— Ах, значит, не дойдет. Не слишком ли много ты на себя берешь, маленькая всезнайка?

— Я стараюсь. Дай бросить еще разок.

Груди ее приподнимают черные лацканы пиджака, когда она подбрасывает грязный мяч в воздух. Пошел мелкий дождь. Мяч со свистом пролетает под кольцом и ударяет в сетку — если бы сетка была.

— Как же ты могла уложить Ставроса, если там была Дженис?

— Мы отослали Дженис назад к ее отцу.

Кролик просто хотел сказать грубость, он и не предполагал услышать ответ.

— Бедная Дженис, — говорит он. — Каково ей быть отодвинутой на задний план?

— Я сказала: не заводись. Завтра я лечу назад. Чарли это знает, и она тоже.

— Мим! Да ты что — так скоро! А как же они? — И Кролик указывает на дом. Сзади он кажется высоким, как многоквартирный. Запущенное шаткое строение из дерева, гудрона и гонта, никак не соответствующее солидному впечатлению, какое он производит с улицы. — Ты разобьешь им сердце.

— Они уже знают. Моя жизнь там, а не здесь.

— Да у тебя там нет ничего, кроме банды сексуально озабоченной шпаны и шанса подцепить венерическую болезнь.

— Ох, какой ты чистоплюй. Я не говорила тебе? Мы там все помешаны на чистоте.

— Угу. Мим, лучше скажи мне что-нибудь другое. Неужели ты никогда не устаешь трахаться? Я хочу сказать… — произносит он, желая показать, что его вопрос продиктован искренней озабоченностью, а не грубостью, — это, наверно, утомительно.

Она правильно понимает вопрос и отвечает по-сестрински честно:

— В общем, нет. Не устаю. Девчонкой я считала, что это надоедает, а сейчас, став женщиной, вижу, что нет. Мы этим занимаемся. Этим занимаются все люди. Конечно, бывает, что и поднадоедает, но даже и тогда в этом есть что-то хорошее. Люди ведь хотят быть хорошими, ты не заметил? Им вовсе не хочется быть дерьмом. Только нужно найти способ вытащить их из дерьма. Нужно им помочь.

Ее глаза в лассо из краски кажутся здесь, на улице, моложе, чем должны были бы быть, — радужки возле зрачка золотые: карие глаза, унаследованные от какого-то дальнего предка.

— Что ж, прекрасно, — неуверенно говорит Кролик. Ему хочется взять ее за руку, чтобы она и ему помогла.

В свое время он, старший брат, вечно боялся, что она свалится вниз, в карьер, если он выпустит ее руку, и вот он выпустил, и она свалилась вниз и теперь говорит, что так и надо: падать — это в природе вещей. Она смеется и продолжает:

— Конечно, я никогда не была привередлива, как ты. Помнишь, ты терпеть не мог, когда тебе подавали разную еду на одной тарелке и мясо было все в соусе от горошка? А помнишь, как я дразнила тебя, что нужно вообще все перемешать — чтобы получилось похоже на блевотину, а потом уж глотать, — ты после этого целую неделю есть не мог.

— Что-то я этого не помню. Так Ставрос действительно хорош, да?

Мим подбирает с травы свои белые перчатки.

— Он просто хороший. — И, внимательно глядя на брата, ударяет перчатками по ладони. — Ты еще кое-что должен знать, — говорит она.

— Что же? — Он готовится к худшему, готовится к удару, после которого ничего уже не останется.

— Дождь идет. — И под усиливающимся дождем она бежит, все такая же быстрая, напористая, по дорожке, через их узкий задний двор и вверх по лестнице шаткого заднего крыльца.

Кролик подхватывает мяч и следует за ней.

В родительском доме Кролик не только вновь поглощает сандвичи, намазанные арахисовым маслом, какао и еще долго валяется в постели после того, как звуки уходящих папы и Нельсона замирают вдали, — он еще и исправно мастурбирует. Сама комната требует этого — маленькая, вытянутая в длину комната, которая казалась ему раньше вагончиком поезда, мчащегося в ночи. Ее единственное окно выходит на проход между домами, где никогда не бывает солнца. Мальчишкой он смотрел через промежуток в шесть футов на закрытое шторкой окно комнаты, где тогда жила маленькая Кэролин Зим. Члены семейства Зим были полуночниками. Случалось, Кэролин ложилась спать позже него, хотя Кролик был на три класса старше, и он, напрягая зрение, старался разглядеть в щелочках по краям шторки ее раздевающуюся тень. А прижавшись лицом к холодному стеклу у своей подушки, он мог, исхитрившись, по диагонали проникнуть взглядом и в комнату мистера и миссис Зим и однажды ночью увидел там что-то розовое, какую-то возню, которая вполне могла означать соитие. Но почти каждое утро слышно было, как Зимы ссорятся за завтраком, и мама всегда недоумевала, сколько еще они сумеют протянуть вместе. Какое там соитие, когда в доме сплошные скандалы. В те дни комнату Кролика населяли спортсмены, главным образом бейсболисты — их портреты красовались на плакатах — Стэнли Мьюзиэл, и Джо Димаджио, и Люк Эпплинг, и Руди Йорк. Потом какое-то время Кролик собирал марки — теперь в это с трудом верится, — вкладывая их в большой синий альбом с пухлыми крышками переплета, глиссерами и конвертами из вощеной бумаги, где лежали погашенные марки из Монтенегро и Сьерра-Леоне. Он представлял себе тогда, что объездит все страны мира и будет из каждой новой страны посылать маме открытки с марками. Он был влюблен в мечту о путешествиях, в бег, в географию и во все настольные игры, где надо бросать кость и «ходить»; он так отчетливо представлял себе, что живет в вагончике-купе, что, казалось, видел, как мутная лампочка над головой с абажуром в форме тюльпана дрожит и покачивается от движения поезда. Однако путешествия никак не сочетались с той игрой, в которой он преуспел.