Несмотря на холодный эстетизм стихов «Грозди», Набоков начал писать их в пылу любовной лихорадки, в первые, головокружительно счастливые месяцы его знакомства со Светланой. Разумеется, после помолвки он погружался в суматоху литературной жизни Берлина лишь в те часы, которые не проводил вместе с ней — как и прежде, в Лихтерфельде, в доме ее родителей, или теперь уже и на Зекзишештрассе.
Позднее Набокову нравилось думать, что, возвращаясь от Светланы на трамвае из Лихтерфельде, он не раз ехал в одном вагоне с Кафкой:
Невозможно забыть его лицо, обтянутое бледной кожей, эти совершенно необыкновенные глаза, гипнотические глаза, сверкающие из глубины. Когда много лет спустя я впервые увидел фотографию Кафки, я сразу же его узнал. Представьте только — я мог бы говорить с Кафкой.
Набоков считал, что эти встречи в трамвае Берлин — Лихтерфельде происходили, когда он возвращался домой от Зивертов, но у них он бывал осенью 1921 или 1922 года, а не 1922 или 1923 года, как он ошибочно указал. Кафка же вместе со своей Дорой приехал в Берлин лишь в сентябре 1923 года. Набоков знал, что это были лишь «теоретически возможные мимолетные встречи с Кафкой», в которых смешаны мечта и память. Как заметила по этому поводу Вера Евсеевна Набокова, это «воспоминание родилось много лет спустя»22. За неделю до Рождества 1922 года Набоков смог подарить Светлане экземпляр только что вышедшего сборника «Гроздь», один из разделов которого был посвящен ей. Но ни сборники стихов молодого Набокова, ни его изящные переводы, выходившие один за другим, не могли удовлетворить горного инженера Романа Зиверта и его жену. Набоков не выполнил условия помолвки, не нашел себе постоянного места, и родители не решились доверить молодому мечтателю и денди свою семнадцатилетнюю дочь. Когда 9 января Владимир пришел к Зивертам, ему объявили, что его помолвка со Светланой расторгнута. Он со слезами на глазах выслушал объяснения: она молода, он не устроен. Сама Светлана вняла родительским доводам и согласилась уехать в Бад-Киссинген. Что ему оставалось делать?23
IV
Только писать. В тот день он написал стихотворение «Finis», в ритмических перебоях и разбитых фразах которого, столь необычных для его поэзии, печаль сливается с мучительной растерянностью. Хотя Набоков никогда не принимал романтических представлений о том, что поэзия должна быть непосредственным выражением чувств, он говорил также, что для создания шедевра нужна «большая глубина духа»24. Несомненно, разрыв со Светланой высвободил в нем новую энергию. За три оставшиеся недели января он написал пятнадцать стихотворений, которые впоследствии счел возможным включить в сборник избранной поэзии, а также пять менее удачных стихов и сделал несколько переводов из Теннисона, из Байрона, Лэма и Мюссе. Гордыня и самолюбование портят его неудачные стихи, но лучшие из них полны страсти («…И все, что было, все, что будет…») и фантазии («В кастильском переулке»)25.
В коротком святочном рассказе «Слово», который напоминает символические новеллы Эдгара По, герой просыпается в перламутрово-лиловом раю и безуспешно пытается обратить на себя внимание ангелов, которые «плавной поступью» проходят мимо26. Один из них, еще не совсем отвернувшийся от земли, останавливается, чтобы выслушать смертного, который хочет рассказать о красоте и горе своей родной страны, но лишь лепечет что-то невнятное и путается в словах. И все же ангел понимает его и молвит ему единственное сияющее слово. Это простое решение наполняет смертного восторгом, проливается по всем его жилам, и он громко выкрикивает магическое слово — и, проснувшись в земном мире, силится, но не может вспомнить, что именно он крикнул. Казалось бы, в «Слове», как и в более раннем рассказе «Нежить», Набоков слишком прямо рисует столкновение человека с потусторонностью. Однако это в большой степени объясняется жанром: два первых рассказа Набокова появились в «Руле» в день православного Рождества (7 января нового стиля) и, по-видимому, были задуманы как святочные истории с элементом сверхъестественного в духе Диккенса[80]. Хотя Набоков скоро поймет, что попытки одновременно изобразить два пересекающихся плана бытия ведут его в тупик, новый рассказ предвосхищает нечто чрезвычайно важное в его зрелом творчестве: тайну всех тайн, которую, как кажется герою, вот-вот прошепчет умирающий в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», ключ к бытию в «Ultima Thule», который прячет Фальтер и который нам, возможно, предстоит отыскать: коварное ключевое слово «фонтан» в поэме Шейда «Бледный огонь».
В конце февраля Набоков закончил самую длинную — 850 строк — из своих поэм, «Солнечный сон», написанную в жанре средневековых видений27. Седовласый король посылает своего воина Ивэна разрешить в поединке спор с соседним королевством и его чернобородым королем. По условиям поединка первый, кто выиграет десять партий в шахматы, считается победителем. Мечтательный Ивэн одерживает победу, однако во время поединка он все больше и больше попадает во власть колдовских чар города, звуки которого он слышит вокруг шатра, разбитого им на пустынной равнине. Вернувшись к невесте, Ивэн уговаривает ее разделить с ним его уединение. Несколько недель она делает вид, что слышит те же звуки, что и он, но потом признается, что для нее равнина так и осталась безмолвной. Когда она покидает Ивэна, тот еще глубже погружается в грезы, слышит и даже видит город странных созвучий, в блаженстве протягивает к нему руки, — и его мертвое тело находят на заросшей травой равнине. Здесь чувства, которые испытал Набоков, когда его оставила Светлана — невеста, не способная воспринимать божественную гармонию, явленную ему, — трансформируются в историю, предвосхищающую видения одинокого героя «Приглашения на казнь». При этом Набоков хочет сказать: хотя проблеск иного, потустороннего мира может быть вспышкой подлинного видения, лишь безумец абсолютно уверен в том, что из земной жизни есть доступ в потусторонность.
В марте Набоков в третий раз за три месяца заканчивает довольно большую работу в новом для него жанре — пьесу «Смерть», романтическую драму для чтения, напоминающую «Фауста». Место действия ее — Кембридж времен Байрона, и тень поэта скользит в одной-двух ярких стихотворных строчках28. Становится известно, что у Гонвила, ученого и университетского дона, умерла жена Стелла, и его лучший ученик Эдмонд, который стыдится своих пылких потаенных чувств к ней, заходит к наставнику, чтобы выразить соболезнования и покончить с собой, ибо существование без Стеллы не имеет для него никакого смысла. Прежде чем хладнокровно налить Эдмонду яд из какого-то пузырька, Гонвил предупреждает его, что после смерти человека его сознание, возможно, продолжает некоторое время жить. Сцена погружается в темноту. Действие второе. («Прошло всего несколько мгновений».) Эдмонд видит ту же комнату и в ней Гонвила, но воспринимает эту картину только как лихорадочное порождение его земного сознания, работающего и за порогом смерти. Продолжая свою игру, Гонвил выпытывает у Эдмонда, насколько далеко тот зашел в своей любви к Стелле, и узнает, что ему нечего было опасаться: один лишь страстный взгляд Эдмонда, оставшийся без ответа, вот и вся его вина. Тогда Гонвил, которому больше незачем притворяться, объясняет Эдмонду, что дал ему не яд, а безвредный раствор. Эдмонд, однако, отказывается поверить ему, принимая это объяснение и все происходящее за грезу, ловко сотканную сознанием как продолжение земной жизни. Раздраженный Гонвил спрашивает его: «А если я скажу тебе, что Стелла не умерла?» — и зовет жену. Эдмонд слышит, как она спускается по лестнице, и в этот момент чувствует, словно он низвергается в бездну смерти. Затемнение на сцене. Занавес. Происходило ли второе действие по эту или по ту сторону смерти?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});