твою пользу.
— А это мы посмотрим… Это посмотрим… Дай только время…
V. Искушение
Было же сказано: всякий человек — бездна, равновеликая вселенной. Но только так и отдавалось бы в твоей голове пустозвучием «ну, вселенная», пока в один момент ты нутром не почувствовал, как перед тобой открывается твоя собственная безбрежность. А заодно тебе становилось понятно, что пытаться объяснить непосвященному, как может светиться изнутри всеобъемлюще «я», так же нелегко или скорее не нелегко, а просто незачем, как незачем объяснять слепому от рождения, чем отличается синее от красного. Попробуй-ка расписать словами следующую ступень своих интуитивных прозрений, робкие поползновения которых проявляются в том, чтобы попытаться отменить смерть: твоя персональная бездна-вселенная-душа, которую поигрывающие в философию фарисеи называют экзистенцией, на самом деле, не такая уж персональная, хотя у каждого она, конечно, одна, но и она же при всем том — одна единственная у всех, так что все соединены в ней одним общим и вместе с тем для каждого собственным светом. «Я», дробящееся и одновременно множащееся бесконечностью «ОНИ».
После заполошной беготни по затопленным снегом кладбищам, добравшись домой, Сошников взял авторучку, лист бумаги, нарисовал в центре листа кружочек и вписал в него имя и математический приговор дат, которые увидел на памятнике: Звонарюшкин Сергей Иванович, 1969, 3 апреля — 2005, 14 августа. Чуть выше и наискось нарисовал второй кружок и вписал имя своей прабабки: Звонарюшкина Дарья Пахомовна, 1895, 21 марта — 1990, 28 ноября. Провел между ними пунктирную линию — призрачный мосточек между двумя вселенными, сильно нажимая на авторучку, а потом еще тщательно прочертил несколько раз каждый маленький штришок и вывел над пунктиром большой знак вопроса, так же несколько раз жирно прорисовав его.
Эта пунктирная линия могла без следа раствориться в пустоте однофамильных перекличек, но с равной вероятностью она могла переродиться в персональные пожизненные вериги Игоря Сошникова. Вот что обрушилось на Сошникова — неведение. А неведение — ведь это особая тяжесть, которая придавливает душу так, что душа может и вовсе забыть о покое.
Некоторое время он просидел за столом в оцепенении и, наконец, подрисовал рядом с Дарьиным еще пять кружочков и меленькими буковками вписал в них тех Дарьиных спутников жизни: «Солдат. Имени не знаю. Убит в Первую мировую», «Цыган, без имени», «Левин Арон», «Сошников Андрей», «Звонарюшкин, без имени». Можно было предположить о существовании еще неопределенного количества претендентов на участие в этом любвеобильном соцветии, но Сошников вписал только тех, о которых хоть что-то слышал. Над самой Дарьей прорисовались еще два кружочка — ее родители, но и о них, как теперь выяснялось, Игорь Сошников почти ничего не знал. «Прапрадед Пахом» и «прапрабабка» — вот и весь кладезь родового знания о Дарьиной линии. Утраченную фамилию этих пращуров когда-то в девичестве носила сама Дарья Звонарюшкина.
Вновь вернулся к ее суженным, отвел стрелочку к новому кружочку, в котором вписал «младенец, отпрыск солдата, умер вскоре после рождения». Еще стрелочку — к своему деду Павлу Андреевичу Сошникову. Третью чуть правее к бабе Оле Клыковой, в девичестве Сошниковой. Четвертую к другой сестре Павла — Клавдии Сошниковой. А вот далее фамилия сменилась, дети пошли писаться Звонарюшкиными. Но и о них Игорь почти ничего не знал, и здесь где-то обрывалась такая нужная ниточка. Он только и мог вписать в новые кружочки: «сын Звонарюшкина», «дочь Звонарюшкина, умерла в войну», «Юлия Звонарюшкина, умерла, когда я был в армии».
Если Игорь что-то и знал точно, так хотя бы то, что его прадед Андрей Сошников умер в 1920 году, а дети Сошниковы продолжали рождаться и в 1922, и в 1924. Такая же история была и со Звонарюшкиными. Отец их, заступивший на пост Дарьиного мужа в 1926, долго не прожил, было ему, как говорили, за шестьдесят, и он почил, не дождавшись зачатия по крайней мере двух своих отпрысков. Выходило, что всего у Дарьи родилось семеро. И все от разных отцов! Втуне такое никак не могло остаться, впрочем бабка особенно и не утаивала прошлого, выдавая по крупицам то одно воспоминание, то другое, так что для семьи давно нарисовалась подробная картина ее жизни. И каждое новое поколение ее отпрысков, несмотря на любовь к доброй бабке, не гнушалось посудачить в семейном кругу о Дарьиных доблестях. Отец Игоря, когда речь заходила о прабабке, говаривал без прикрас: «Старая бл…ища», хотя, надо признать, смеялся при этом. Что и говорить, если появление на свет родного деда Игоря — Павла Андреевича Сошникова, пехотного старшего лейтенанта, погибшего в приволжских степях, даже на фоне Дарьиного разгуляева было отмечено особым блудом. Этот Павел был сыном троих отцов.
На излете Первой мировой клеймо овдовевшей солдатки пустило Дарью по дорожке плясучей и бойкой: сладко-нежная эта женщина даже до солидных лет оставалась превеликим демоном в тех талантах, которые даются в общем-то каждой женщине, да не каждой удается откопать их из ямы приличий, суеверий и предрассудков.
И вот теперь она довлела над пространством и временем. Если и стоило говорить о неком узле, в котором сплетались ниточки родства Сошниковых и Звонарюшкиных, то это был вовсе не важный усатый патриарх, а долгоживущая неутомимая блудящая утроба-производительница, восседающая на матриархальном троне в центре рода. К ней тяготели, к ее подножию стекались многочисленные ручейки человеческих ветвлений, так что по сути не только история одной семьи, но даже история всего мира свивалась вокруг развеселой и коварной в любви прабабки Игоря Сошникова, которая уже одним только вольным своим существованием наводила позор на разлетающихся, подобно щепкам в лесу времени, бродяг, солдат, тружеников, начальников, увивавшихся за ее юбкой, а заодно низводила в пародию чванливую, рогоносную лженауку генеалогию, пытающуюся раздробить на вегетативно размножающиеся кустики и деревца то, что в принципе не может дробиться.
Дарья проникала прямо из того времени: придерживая у плечиков не по-деревенски тонкими пальцами крылья кружевной белой шали, немного при этом склонив голову набок — ну точно, от кокетливости — она черными шальными глазами смотрела из своей бездны в громоздкий аппарат фотографа, того незримого человека, расположившегося по эту сторону редкого снимка 1918 года. И словно через того человека, через фотографа, его взглядом можно было увидеть окружающее пространство и перспективу, развернувшуюся за спиной сельской красавицы: часть беленой стены с плохо поправленной плетеной завалинкой, массивный плетень, на одну из перекладин которого красавица, чуть отставив задок, слегка присела, за плетнем — опустившие ветлы, даже как-то утомленно обвисшие ракиты, и между ветвями — тающая в