Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

Далее мысли Тербенева понеслись по уже установившемуся порядку:

«Понятно, почему она посмела: Пластунов покровительствует ей! Говорят, что он часто запрашивает сведения о работе учебной бригады электросварщиц… видя в них бу-ду-щее… ха, ха… Как это я проморгал момент, когда эти бабы сорганизовались? Они еще ничего пока не сделали путного, а о них уже шумят, в многотиражке эту Челищеву похвалили за ини-ци-а-тиву, черт бы ее побрал!.. Вот девчонка и задрала нос, вот она уже и дерзит, море ей по колено… подумаешь!.. А этот тряпка начцеха Ефим Палыч, наверное, умиляется, что в его владениях объявилась столь многообещающая бригада. Вот я тебя прижму к стенке, толстячок, ты у меня запоешь!..»

Все окружающие Соню Челищеву казались мнительному Алексею Никоновичу в сговоре с ней, в самом отвратительном сговоре против него. Эта Челищева, интеллигентная девушка, дочь инженера, конечно, умнее и дальновиднее «простеньких заводских комсомолок» (как мысленно тут же окрестил он лесогорских девушек), а известно: кто умен, тот не может не быть пронырой. Эта Челищева, конечно, пронюхала, что между Алексеем Никоновичем и руководством завода отношения натянутые…

«А, да все может быть: вдруг приход этой девчонки ко мне подстроен тем же Пластуновым? Ну-ка, посмотрим-де, каков он, Тербенев, с массой? Кстати, принял я ее совсем неплохо, и, значит, о этой стороны мне она ничего «припаять» не может… но ловкая, до чего ловкая!»

Теперь Алексей Никонович так же яростно ненавидел Соню Челищеву, как совсем недавно страстно мечтал о ней. Теперь она была ему даже физически противна. Как он мог любоваться ею, — ведь она худа и желта, как вяленая рыба!

Он сидел еще некоторое время, вдавившись широкой спиной в подушку кресла, неподвижный, словно налитый обидой и ненавистью.

«Однако нечего голову под топор подставлять!» — встряхнулся наконец он и принялся звонить в разные места. Он расспрашивал, уговаривал, приказывал. Он требовал лесу, гвоздей, стекла, вагонов, — но чем больше он говорил, тем все противнее и бесполезнее казалось ему то, что он делал.

«Если дело с этим несчастным строительством бараков у меня сорвется, виновата будет она… эта девчонка».

Он залпом пил холодную, свежую воду, а потом долго тяжелыми шагами расхаживал по кабинету и бормотал:

— Ну-ну, погоди ты у меня, погоди!

Уже давно не помнил Алексей Никонович, чтобы он страдал так сильно и так безнадежно.

На другой день после разговори с Алексеем Никоновичем парторг записал в своем дневнике:

«Для меня гораздо раньше, а для Михаила Васильевича Пермякова сегодня замдиректора окончательно прояснен. Было бы еще полбеды, если бы этот себялюб и мелкодонная душа обижался и ворчал, что ему дают «мало власти» и что, как он опять же обмолвился, не он «делает заводскую политику», а мы с Пермяковым, что, видите ли, его держат вроде в черном теле, «водят в мальчиках», — все это было бы полбеды. Самое плохое заключается в том, что этот цветущий завидным здоровьем молодой человек абсолютно не понимает ни значения дела, на которое он поставлен, ни жизни, его окружающей. Ему и невдомек, что у него и власти достаточно, и политику он делает, и поводов для завоевания авторитета, о котором он так тоскует, у него тоже сколько угодно. Глядя у это недовольное и вечно ущемленное в воображении своем так и хочется на примере вот такого Тербенева дружески предупредить многих наших юношей, вступающих на путь руководителей заводского труда: «Товарищи! Смотрите дальше и выше рамок порученного вам дела, не измеряйте его значения только заданиями сегодняшнего дня, смотрите дальше, воображайте, как это будет жить завтра. Поймите, «чувство нового» и новаторскую смелость, которым учит нас Сталин, мы открываем и в жизни и в самих себе, — значит, надо быть достойным этого нового!.. Как схватить его во-время, именно в ту минуту, когда оно нужно, как воздух? Иной молодой руководитель, может быть, думает, что для этого нужны какие-то исключительные личные качества, которыми обладают только необычайно одаренные натуры… Тем-то и замечательна эта новизна, неустанно рождаемая нашей советской жизнью, что она доступна всем, что она открывается широко и естественно, как сама природа!.. Но честолюбцу и завистнику новое никогда не откроется, потому что жажда личной славы ослепляет, а зависть опустошает. Нет, честолюбцы, завистники, эгоисты, искатели выгодной «конъюнктуры», любители угождать начальству — нет, не вам открывать новые горизонты! А ты, мой молодой друг, вооружась смелостью и терпением, будь готов ко всему: к борьбе за свою мысль и открытие, к борьбе, которая всегда сопровождается чьим-то непониманием или страхом — как бы чего не случилось, будь готов к длительным поискам, к испытаниям, к тревожным дням проверки. Таким-то вот образом ты и обогащаешь себя, — победа, наконец достигнутая тобой, покажет, как ты высоко поднялся!»

Тербенев не думает ни о чем подобном, и в этом его главная беда. За вчерашний день он, правда, кое-что сделал, поднатужился. Но, право, надо быть Тербеневым, чтобы возыметь надежду: можно-де «откупиться» от директора и парторга некоторыми цифрами и фактами деляческого порядка — вагоны, стекло, кирпич и т. п. Дешево ты наши души ценишь, паренек-сосунок, хотя ты и косая сажень в плечах!..

Ну что там еще говорить? Мы с Михаилом Васильевичем решили подыскать нового заместителя».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ОЛЬГА ПЕТРОВНА ТОСКУЕТ

Глафира Лебедева и сталинградка Анастасия Кузьмина ее «уплотненка», как говорили в Лесогорске, — начав работать в учебной бригаде электросварщиц, еще сильнее подружились.

— Мы с тобой, Настя, и рабочие свои карточки и грешные наши души соединили! — подшучивала Глафира.

Обе питались сообща, выстаивали попеременно в «карточных» очередях, а вечером, после работы, рассказывали друг другу о своих мужьях и прошлой, хорошей жизни.

Анастасия вздыхала. Недолгое счастье с мужем казалось сном.

Теперешняя Анастасия вставала в шестом часу утра, торопливо ела картошку с черным хлебом, кормила ребенка, потом почти бегом направлялась в детский комбинат, где и оставляла своего Петяшку, в отделении самых маленьких.

В перерыв няня приносила Анастасии ребенка. Он тыкался губенками в грудь, жадно сосал, чмокал, смешно закатывал глазенки, потом засыпал, уткнувшись носиком в материнское тепло. Анастасии было до слез жалко отдавать его няне. Ревнивым взглядом она провожала чужую женщину, которая уносила от нее сына.

Растерянная, вялая, Анастасия возвращалась в цех и часто не могла скрыть слез.

— Утрись, утрись! — ворчала на нее Глафира. — Сквозь слезы-то и не увидишь, куда у тебя электрод пойдет.

— Да, электрод не иголка, и не полотенце им вышивают, а сваривают танковую сталь, — мягко и серьезно подхватила Соня Челищева. — Скверный шов на металле — непоправимая порча. Значит, у всех у нас должны быть ясные глаза. Ясные глаза, — настойчиво повторила она, отходя.

Хозяйственная и наблюдательная Глафира уже заметила, что Соня Челищева всегда появлялась во-время рядом с человеком, который чем-нибудь был встревожен или подавлен неудачей в работе.

Глафира никому не призналась бы, что у Сони научилась она познавать меру несчастья. Говоря по справедливости, Соня оказалась несчастнее Глафиры. Лебедева все-таки жила в своем доме, с дочкой, со свекровью, в родном своем Лесогорске. А Соня? Много было поводов изумляться, как эта молоденькая, ставшая безродной девушка так крепко держится в жизни. Случалось, всплакнув дома поутру, Глафира в цехе прятала от Сони свои красные глаза и старалась влиять в том же направлении на Кузьмину.

— Электродом-то, Настя, куда ведешь? — шептала ей Глафира. — Ой, бабочка, совесть надо иметь! Соне за всех нас перед заводом ответ держать.

Электросварка вначале напугала Глафиру, но она привыкла, чтобы все спорилось у нее в руках, и не любила работать без одобрения со стороны других. И в цехе ей хотелось заслужить его как можно скорее. Она, кроме того, сразу поняла, что эта новая, необычная работа, требующая постоянного и напряженного внимания, заставляет ее забывать о горе и вообще обо всех домашних делах.

— Вы достигли уже некоторого успеха, Глафира Николаевна, и вам нельзя его терять, — с серьезной своей улыбкой объявила Соня к концу третьей недели.

— Да уж я стараюсь! — самолюбиво сказала Глафира.

Однажды Соня отлучилась к начальнику цеха, оставив Глафиру вместо себя. Глафира точно выполнила все указания Сони, которая потом это перед всей бригадой отметила.

— Лопну, а завоеванного не сдам! — торжественно заявила Лебедева Кузьминой.

— Как ты скоро по-заводски говорить выучилась! — позавидовала Анастасия.

— Эх, Настя, уж если я жить осталась, так надо по-честному жить. Верно?