конструкция из пистолета и давнишнего доноса кажется ему смертельно опасным капканом. Задумался. Это хорошо: чем глубже яма, тем радостнее вызволение.
— И после всего этого я продолжаю утверждать, что бояться вам нечего. В крайнем случае вас могут привлечь за торговлю оружием, но тут, честно говоря, легче легкого отпереться.
В глазах у него мелькнули искры самой настоящей злости. Ему показалось, что я над ним издеваюсь. Он снова опустил глаза. Не знаю, может ли вообще быть достаточно длинной подобная пауза. Я бы длил ее и длил. Но глубоко запрятанное в недра моего организма и неповрежденное полиомиелитом композиционное чутье подсказывало, что пора кончать, можно все испортить.
— Постарайтесь выслушать меня внимательно. Здесь дело не только в вас, хотя и в вас тоже, здесь дело в Оленьке.
— При чем здесь Оленька? — голос его прозвучал неуверенно.
Хорошо, тогда можно еще чуть-чуть побалансировать перед главным.
— Кстати, меня всегда забавляла эта игра природной, так сказать, иронии. Чтобы у такого монстра родился такой цветочек…
Платон Сергеич слегка оправился, вытер платком уголки рта, хотя в этом не было никакой необходимости.
— У нас в Литинституте был вепс, — медленно входя в прежний образ, заговорил он, — чудище просто болотное, дрался все время, до института кого-то даже убил. А может, и не вепс. Так вот он писал стихи про лютики, снежинки и обожал свою бабушку.
— Я вас понимаю, но вернемся к Оленьке. За этого ангелочка с золотой головкой и зелеными глазками товарищ Брюханов готов был перегрызть горло кому угодно.
— Да, любил ее… — без энтузиазма подтвердил собеседник.
Я остановился, повернул голову влево, делая вид, что любуюсь вторжением солнечного потока непосредственно на водную поверхность. Оттого, что это красное вторжение совпало с очередным порывом ветра, гладь сделалась рябиновой.
— «Нынче ветрено и волны с перехлестом», — с трудом произнес Платон у меня за спиной.
Я повернулся к собеседнику:
— Платон Сергеич, почему же у вас ничего не получилось с Муркой?
Он немного пожевал обветренными губами.
— Илюша, скажите мне, пожалуйста, чего вы добиваетесь? Слишком наша беседа напоминает просто вытягивание жил. Неужели вам это доставляет удовольствие? — Усталый, разбитый, гордый писатель земли русской. И ведь уверен, что обижаем ни за что. А может, ему для «сугрева» нервов нужно специальной литературно одаренной крови? Только за последние полгода он изящно заволакивал к себе, приглушая в коридоре благородный баритон, как минимум четырех пиитических дурех из таинственного литературного объединения в городе Фрязино, которое он вел для добычи себе пропитания. Мариночка ему не дала.
— Извините, это не из праздного любопытства.
— А из какого?
— Я же говорю, что хочу вам помочь.
— Так помогайте, уже давно пора. Что вы вокруг да около, да еще так многозначительно, с напусканием на себя черт-те чего!
Да, действительно хватит, все, что можно было выжать из этой ситуации, я выжал.
— Вы не убивали и не могли это сделать по причинам психологического плана. Тот старинный донос давно потерял всякую актуальность. Да и донос этот… По зрелом размышлении я не вижу в нем ничего особенно отвратного.
Платон издал сардонический звук и напустил на физиономию свое любимое выражение: превосходство и грусть.
— Он ведь был убежден, что вы действительно приносите вред родине. Посудите сами: он ведь ничего не выгадал в результате этого доноса. Он просто выполнил свой долг. Я вижу, мои слова вас коробят. Вы слишком сжились с выработанной тогда версией. Для вас он был грязный фискал, а вы вольный ум и страдалец. Вы не испытывали желания присмотреться к нему, и это странно: ведь, насколько я понимаю, именно злодеи — самый питательный материал для литературы.
— Вы очень начитанный юноша.
— Мне уже тридцать три, какой я, к черту, юноша! — Это был, конечно, ненужный всплеск, с вершин моего превосходства я не должен был рассмотреть показываемый мне язык.
— Как вам будет благоугодно, давайте я буду звать вас «мужчина». «Мужчина, а вы здесь стояли?»
— Интересно, в Морфлот вы пошли по велению души?
— Именно, мужчина, именно. Увлекся, понимаете ли, романтикой, у меня в те годы было вполне благородное сердце.
— Кое-что осталось и до сих пор от этого благородства?
— Почему бы и нет, мужчина.
— Так вот, остатки благородства и не могли позволить вам поднять стрельбу по человеку, у которого вы соблазнили несовершеннолетнюю дочь.
— Ей уже было восемнадцать, — он изо всех сил старался сохранить на губах иронический изгиб.
— Ну, это в данном случае не принципиально, я не суд. Меня интересуют другие аспекты этой истории. Вас познакомила Мурка? Где и как, тоже не имеет значения. Сама наша Мурочка девица хоть доступная, но реалистически смотрящая на вещи, вы ей ни к чему. А может, она вас проигнорировала по причинам, не поддающимся объяснению. Сколько раз вы ее водили в клуб? А она, мерзавка! Я бы ей морду набил, ей-богу. Оленька же оказалась существом более тонким. Думаю, даже стишата пописывала какие-то. Вы знаете эти щенячьи попытки нежных деток из разбитых семей. А у вас членский билет, литобъединение, бархатный баритон…
Платон промокнул платочком уголки рта, он опять собою овладевал помаленьку.
— Момент истины, да? Бросьте вы, юноша. Вы ищете только по моральной координате, примитивный кальвинизм. В абстрактном моральном пространстве ситуация, где сорокапятилетний негодяй соблазняет восемнадцатилетнюю девушку, пользуясь при этом своим служебным положением, отвратительна. Но если схему разместить в жизни, получается несколько сложнее… Ну что мне вам рассказывать, в восемнадцать лет женщина обуреваема смутным стремлением пасть, даже самая рационалистическая натура. В женщине к тому же бездна самопожертвования, стремления служить и особенно, заметьте, в этом нежном возрасте. Потом — комплекс Электры, он в жизни редко бывает направлен на природного отца, выбирается отец идеальный. В данном случае я. Целый букет причин. Как сказал бы простой народ — сама хотела.
— Бедняга, вы, видно, много рефлексировали по этому поводу.
— Да уж.
— Но дело не в вас. Вы нашли себе оправдание — и слава богу.
— А в ней, что ли? Она благополучно меня бросила… Да и, более того, я, разумеется, ни в коем случае не был ее первым любовником. Она утверждала, что вторым, но вы знаете…
— И не в Оленьке.
Платон внимательно на меня посмотрел, потом, удлиняя взгляд, откинулся на спинку скамьи. Я опустил глаза, в последний момент я заскочил слишком далеко, захотелось срезать велеречивый полет декадентской мысли. До Оленьки мне не было никакого дела, вернее, до утери ею своей ангелоподобности. Не имею права считать себя специалистом в этой сфере, но, по-моему, эти золотые волосики и сияющие глазки просто