Успех «Гамлета» был решающим. Голос мой в полной боевой готовности властно и легко разливался в огромнейшем зале. Интерпретация сложного образа привела всех в восхищение и была превознесена до небес. На все последующие спектакли все билеты были распроданы. Барышники неслыханно наживались. Вместо тридцати спектаклей, обусловленных контрактом, у меня их было в том сезоне сорок четыре. Наибольший успех я имел в «Гамлете», «Риголетто» и «Цирюльнике». Этот сезон, как я и предчувствовал, был для меня удачей: он положил начало большому богатству и беспредельной популярности. В течение пяти лет подряд — с 1908 по 1913 — я выступал в каждом сезоне сорок раз в оперных спектаклях и раз восемнадцать в благотворительных концертах. Нельзя сказать, что я позволял себе почивать на лаврах. Отнюдь нет. Кроме перечисленных опер, я пел в «Отелло», «Паяцах», «Паоло и Франческе», «Джиоконде», «Африканке», «Аиде», «Дон Джованни», «Дон Карлосе», «Фальстафе», «Борисе Годунове», «Таис», «Демоне», «Андре Шенье», «Христофоре Колумбе», «Тристане и Изольде», «Тоске» и «Богеме», и во всех этих операх безраздельно отдавал себя искусству.
После отдыха в течение целого года — я выступал повсюду с большим успехом, но, разумеется, не без огромной затраты сил и творческой энергии — я вернулся в Буэнос-Айрес в 1915 году, когда Италия уже вступила в мировую войну. В тот год был законтрактован и Энрико Карузо, решившийся покинуть на несколько месяцев своих североамериканских поклонников. Мы с ним участвовали вместе в «Паяцах», сначала в театре Колон, а затем в театре Солис в Монтевидео.
Это были вечера, как говорится на театральном жаргоне — а как же можно выразиться иначе? — сенсационные, незабываемые. .. Билеты в театр бывали всегда распроданы за несколько дней. Мы с Карузо наперегонки старались петь как можно лучше, но также наперегонки нервничали, так как оба прекрасно понимали, какая на нас лежит ответственность. Два главных отрывка оперы — «Пролог», исполненный мною, и ариозо «Смейся, паяц» в исполнении Карузо — были записаны на пластинки и потому архиизвестны. Публика приходила в театр, чтобы услышать в точности то, что было ей известно и, учитывая ту цену, которую люди платили за билеты, горе тому, кто не на все сто процентов ответил бы этой толпе, жаждавшей музыкальных эмоций. Достаточно было бы пустяковой погрешности, чтобы быть растерзанным. Латиноамериканская публика освистывает без всякой пощады и с тем же фанатизмом, с которым возносит артиста до небес, через несколько дней повергает его в прах.
Я выступал в театре Колон в 1926, 1929 и 1931 годах, а затем по причинам, от меня не зависевшим, а лишь в силу всевозможных интриг, сплетенных людской злобой, уже не мог выступать в этом храме искусств, где так доблестно сражался в лучшие годы моей молодости. Последний раз, когда -я поехал петь в театр Колон, я хотел показать и там мое недавнее артистическое достижение: «Царя Эдипа» Леонкавалло, принесшего мне громкую славу в Чикаго и Нью-Йорке. Но поставить его так и не удалось из-за плачевной неаккуратности художественного руководства, и мне поневоле пришлось ограничиться повторением опер старого репертуара, что было для меня некоторым разочарованием. Но на 25 мая, в день национального праздника Аргентины, когда ставился спектакль самый торжественный в сезоне, меня попросили от имени всех аргентинцев, начиная с президента республики и кончая последним абонентом, выступить в роли Гамлета. Поскольку герой этот является моим любимым, я едва мог поверить такой удаче. Должен сказать, что моя интерпретация образа вызвала у публики проявление такого же энтузиазма, как на премьере оперы двадцать три года тому назад, что и было, кстати, отмечено в местной прессе.
В первые пять лет моей деятельности в театре Колон я, после окончания сезона и прежде чем возвратиться в Италию, выступал в спектаклях и концертах в главных городах Южной Америки. Таким образом, мне довелось петь в Уругвае, в Монтевидео, а затем и в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, Сантосе и Сан-Паоло. В этом последнем городе мне выпала честь петь на открытии нового чудесного театра Муничипале, и ради этого случая я опять выступал в роли моего любимейшего датского принца. -
В год открытия этого театра я стоял во главе оперной труппы, составленной из артистов высокого класса, среди которых были Мария Бариентос и знаменитый тенор Алессандро Бончи. Я вошел в компанию с концессионерами театра Колон — Чезаре Чиакки, Джузеппе Парадосси и Витторио Консильи, и мы организовали большое турне. Я выступил в Тукумане, Кордове, Розарио де Санта Фе, Монтевидео, Рио-де-Жанейро и Сан-Паоло. В течение тридцати четырех дней я выступил в девятнадцати спектаклях: работа непосильная, особенно после утомительного сезона в театре Колон. Этот год был для меня самым изнурительным во всей моей карьере. Должен заметить, что и по возвращении в Европу я пел еще много спектаклей в Италии, Испании, Англии и других странах и городах и все время выступал в самых утомительных операх моего большого, ставшего знаменитым репертуара. Удивительного для меня в этом не было. Я обладал поистине железным здоровьем и владел голосом самой надежной закалки, голосом в высшей степени гибким и повинующимся мне безо всяких усилий, богато окрашенным, уверенным и непогрешимым в своей постановке. Все это, конечно, дары природы, и я за них благодарен судьбе, но в неменьшей степени сыграли здесь свою роль моя неутомимая работа и та строгая самодисциплина, которой была подчинена моя жизнь и которую в артистическом мире ставили в пример. И если я позволяю себе постоянно подчеркивать необходимость работы и самодисциплины, то делаю это, право же, не из пустого хвастовства.
В 1911 году, тринадцать лет спустя после моего первого дебюта в партии Герольда в «Лоэнгрине», меня снова пригласили на сцену театра Костанци, предложив исполнить перед римской публикой самую сложную роль моего репертуара, а именно — роль Гамлета. Представление должно было состояться в торжественной обстановке по случаю открытия Всемирной выставки, и моему выступлению была предпослана шумная реклама. Спектакль прошел с большим успехом и повторялся много раз.
И вот однажды во время представления я узнал от старого друга, что мой отец, специально приехавший в Рим из Каррары, куда он перевел свою мастерскую, присутствует на спектакле, сидя в партере, и что на него с любопытством смотрят многие из публики и некоторые журналисты. Мы с ним уже давно совершенно разошлись, многие годы не виделись и даже не переписывались. Узнав, что отец в театре, я тотчас вспомнил смерть мамы семь лет тому назад и многие другие горестные эпизоды нашей семейной жизни. Продолжал я музыкальное действие на сцене очень взволнованный. Но в конце концов мысль о моем отце взяла верх над всем остальным. Я видел его повсюду, видел его взгляд, неотрывно прикованный ко мне, и мне хотелось прекратить спектакль, чтобы скорей обнять его. Это ненормальное состояние, вместо того чтобы повредить мне, наполнило особым смыслом мои переживания и в наиболее драматичных моментах, например при появлении тени отца в сцене симулированного безумия и в сцене с матерью, мое исполнение оказалось еще более впечатляющим, чем в предыдущие вечера. Публика, захваченная и потрясенная, наградила меня восторженной, долго не смолкавшей овацией.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});