Читать интересную книгу Двойное дыхание (сборник) - Татьяна Соломатина

Погода была ясная. В предвкушении вкусного обеда на свежем воздухе я курил, прислонившись спиной к сосне и прикрыв глаза. От перестука топоров, дружелюбной матерщины ребят за работой и вкусного запаха хвойной смолы меня отвлёк звук автомобильного сигнала. Я с неохотой поднялся и пошёл по тропке, опоясывающей косогор, – навстречу мне поднималась Элен, жена Тора.

Мы поздоровались. Она сказала, что просто заехала узнать, как идут дела и не нужно ли чего-нибудь, – явно выполняла просьбу мужа, последние сутки занятого на работе.

Мы болтали, пока обходили будущую охотничью «избушку», ребята уже начали поднимать фронтоны. Сашка Труба, бригадир, ловко управлялся с манипулятором, подавая снизу брёвна. Кличку свою он получил за чертовски громкий голос – шёпотом он разговаривал так, как я бы кричал.

Элен задавала всё те же малозначимые вопросы – её, как женщину, больше интересовали сроки («Когда же это всё уже закончится!») и перманентно – «Какие огромные у вас в России растут деревья!»

Мы сделали круг, и я уже готов был, сославшись на занятость, попрощаться, как её взгляд упал на корзину, придавленную бревном, сквозь редкое плетение которой явно просматривался флегматичный гусь.

Первой реакцией любого из соотечественников была бы: «Ух ты! Как это вы его захомутали живьём?!» Элен родилась и жила в Швеции. Посему, подойдя поближе, она с удивлением наивной шестилетней девочки спросила меня:

– Что это?

– Это гусь, – честно ответил я.

– А зачем он тут сидит?

Меня начинал разбирать смех.

– Ждёт, – говорю.

– Чего он ждёт? – В серьёзности тона, с которым Элен задавала вопросы, было что-то от того самого гуся.

– Обеда. – И я показал ей на костёр с висевшим на слеге котелком.

– Вы будете его кормить? – спросила Элен, широко распахнув глаза.

– Не-е-ет! – взвыл я, давясь подступающим хохотом.

– Вы будете его есть? – Глаза её округлились от ужаса и приготовились наполниться слезами.

– Да, – уверенно, с неким плотоядным акцентом ответил я.

И тут, переменившись в лице, Элен выдала сакральную фразу. Буквально это звучало так: «Илья, я вас очень прошу, отпустите, пожалуйста, птичку на свободу».

Я оказался в сложном положении. Растолковать бригаде нашенских мужиков, дескать, свежепойманный ими обед принадлежит не им, а матушке-природе, то есть опять никому, было невозможно. С другой стороны, заказчик (или его жена) – царь и бог. Субординация, мать её так-пере-так!

– Конечно, конечно! Не поймите неправильно. Охота у них в крови… – и так далее и тому подобное. Ну что я ещё мог сказать? Бабло опять побеждало справедливость.

Европейцы очень доверчивые люди. Поверив мне на слово, Элен уехала. Я подошёл к Саше:

– Слушай, только что была Элен. Просила отпустить гуся.

– Что значит ОТПУСТИТЬ?!

Я же говорил – будет трудно.

– А то и значит! Она жена того, кто платит нам зарплату. Сказала отпустить. Очень просила.

– На хрена?!!!

– Ты правда не понимаешь или прикидываешься! Рыбы, что ль, мало!

– Да сколько ж можно – рыбы той! А тут мя-ясо. Он же килограмм на семь потянет – жирный, сволочь!

– Сань, единственное, что могу для тебя сделать, – это выпущу его сам.

– Тьфу ты! Ну что за люди! – И заорал: – Серёга, чисти рыбу! Опять уху эту ё…ю будем.

Гуся явно тренировали в школе контрразведки – выдержки, как могло бы показаться, ему было не занимать. Как вы думаете, что он сделал, как только мир в клеточку из-под плетёной корзины вновь обрёл знакомые очертания? Улетел? Хрен с маслом! Он даже с места не двинулся. Под заворожёнными взглядами мужиков он посидел ещё пару минут, потом отряхнулся, потряс по очереди перепончатыми лапами, сделал пару шагов и обернулся, глядя на нас. До воды было метров пятнадцать. Я до сих пор думаю, что он просто не умел летать. Или не мог – от ипохондрии и ожирения.

Посмотрев на нас ещё с минуту внимательно-бессмысленным взглядом, он отвернулся и медленно, вразвалку зашагал в сторону берега. Я был уверен, что в его заплывшем сознании мы быстро стирались, как дурной сон.

Но это был ещё не конец.

Минут через сорок, когда Серёга готовился забросить уже почищенную рыбу в котелок, из-под косогора опять раздался сигнал машины. Никто не удивился, учитывая, что за период строительства у нас перебывал под разными предлогами весь город. Понять можно. Большие брёвна, большие мужики, большая и непонятная страна – было на что посмотреть.

Однако, спустившись на половину тропинки, я снова увидел Элен – она звала меня подойти к её машине.

«Тоска», – подумал я, лицезрея спустя минуту в открывшемся багажнике автомобиля две замороженные индейки, каждая размером с доброго поросёнка.

– Это вашим парням на обед, – сказала Элен. – Они будут довольны? – Ни нотки ожидаемого сарказма, ни капли неуважения – один сплошной коммунизм и человеколюбие. Не в ущерб гуселюбию, разумеется.

– Да-да, конечно, – торопливо ответил я, заслышав вопросительные нотки. – Ещё как рады. Просто счастливы!

Отморозив, пока поднимался обратно, пальцы, я швырнул туши под ближайшее дерево – те здорово громыхнули даже на мягкой подстилке из хвои. Из-за сруба вышел Саша.

– Предлагаю всё же пообедать ухой. ЭТО разморозится в лучшем случае к ужину, – сказал я ему, потерев озябшие руки. – Компенсация вам за трудные годы продразвёрстки.

Саня подошёл, пнул ногой один оковалок и спросил:

– Они тут все такие?

– Ты о гусях, замороженных индейках или о жёнах рейнджеров?

– Да обо всех, блин!

– Все, Саш. Все.

Наглая зажравшаяся московская крыса и малахольный шведский гусь – много ли у них общего?

Да ровно столько же, сколько в ливерной и брауншвейгской колбасе.

Перейдёт ли когда-нибудь социалистическая крыса к гусиному коммунизму?

У нас перманентно по сей день – «Урвать и затаиться с добычей».

У них – «Всё правильное не может быть неправильным».

Будет ли нам о чём поговорить при встрече?

Ближайшие лет двести – вряд ли!

Хотите поговорить об этом?

Вот вы какую колбасу предпочитаете?

Я лично телятинку люблю, отварную, с хренком. Или котлеты из кабанятины под водочку.

«Аквавит», кстати, очень уважаю. Жаль, ездить за ней далеко приходится – неэкспортируемая марка.

Из записок копирайтера

Я люблю этот замечательный город. Люблю, простите за банальность, золотые купола, Красную площадь и собор Василия Блаженного, ГУМ и запах подземки. Хотя «подземка» – в Нью-Йорке. Здесь же это звучит гордо: «метрополитен!» Люблю Кольцевую, Сокольническую, даже Кунцевскую линии. Люблю его песни. Ем мороженое зимой. Люблю своё детство, памятник Ломоносову, корпуса МГУ и образованных интеллигентных людей. Даже скрюченного на заплёванном пьедестале Достоевского у «Ленинки» люблю. Мне нравится, что преобладающее большинство жителей этого Города – генетические носители русского языка. Я неравнодушна к египетскому залу Пушкинского музея и к скамье с видом на Давида. Мне нравятся сталинские высотки, кто бы и когда ни критиковал их монстроподобность. Они – не меньшая составляющая облика нашего города, чем памятник Минину и Пожарскому вкупе с Лобным местом и пробками на Кутузовском. К слову, о высотках…

Буквально за углом одной из них, в подвальчике ничем не примечательного здания, находится контора, к коей я имею некоторое очень условное отношение. Руководство компании питает ко мне совершенно беспричинную ненависть, личными ли мотивами обусловленную или же обезличенной неприязнью ко всему человечеству, разбираться недосуг. Тем не менее изредка привлекает меня для решения так называемых творческих задач в силу оптимального для руководства сочетания «цена – качество». Когда уже никто из выдающихся и гениальных сотрудников, состоящих сплошь из арт-, дизайн-, ивент-, пиар– и прочих менеджеров, справиться не может, раздаётся сигнал, выводящий «наш бронепоезд» с запасного пути. Вообще-то для этого агентства я, строго говоря, только лишь копирайтер. Не более. Но слишком часто по врождённому чувству недовольства любым диссонансом выполняю работу, которую делать не должна. Или которую должен делать тот самый креативный… Можно по-русски? Творческий директор. Ребята не могут осмыслить проблему комплексно. У них напрочь отсутствует синтетическое видение, малейший намёк на целостную структуру в их замороченных попсовых головках. При этом все они получили некое образование. Кое-кто – в той самой пресловутой alma mater имени Михайло Васильевича. А главное – все они являются генетическими носителями «великого и могучего», не будь которого… Дальше знаете. И я порой впадаю в отчаяние «при виде того, что творится дома». И пью на брудершафт с пейзанами – электриками – монтёрами – автослесарями – плотниками, с публикой, так сказать, «низкого пошиба», не VIP, выражаясь языком нынешних кукол Барби и Кенов – сотрудников подобных агентств. Пью немного. И лишь для того, чтобы услышать ёмкие, меткие, гениальные словосочетания Русского Языка, так любимые покойным Иваном Сергеевичем, и вытравить из головы разъедающую мозг сиюминутную дрянь. Прикоснуться к Вечности. Почувствовать свою принадлежность, как ни пафосно прозвучит, к русскому народу. К тем самым блоковским «скифам и азиатам». Ощутить себя языческой богиней, если хотите. «Глоток свежего воздуха не повредит».