Читать интересную книгу Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

Часы бьют одиннадцать. Я наливаю второй стакан, и вдруг по ровной поверхности моего покоя пробегает рябь. Виноваты, должно быть, слова песенки: они упали в эту тихую заводь, вызвали круги и всколыхнули образы прошлого. «Солнце… полуобнаженная». Я закрываю глаза, и медленно, обрывками, всплывает воспоминание. Откуда-то возникает ощущение зноя. Тело вспоминает первым.

Хвойный лес, ели, сосны, песок. Накаленный воздух дрожит. В глазах ослепительное сверкание. И обнаженная талия Мадлен, ее нежная кожа и волнующие линии между зелеными шортами и полоской материи, облегающей грудь. Стройные и округлые ноги, на которых не заметна игра мышц. Дивная гармония движений, непрестанно меняющаяся с каждым новым изгибом тела. Белая кожа с розоватым оттенком светится на солнце, словно восхитительная драгоценность.

Была середина июля, мы жили у друзей на даче возле реки. Дни стояли жаркие, засушливые, солнце палило безжалостно. После обеда Мадлен предложила мне прогуляться в сосновую рощу, темной стеной возвышавшуюся за полем. В потоках полуденного света глаза Мадлен Горели мутноватым блеском. Пламя лизало их изнутри. Меня поразил тогда ее голос, непривычно низкий и сдавленный, взволновавший все мое существо. Тело ее, казалось, дрожало от зноя, как воздух. Она вложила сухую, пылающую ладонь в мою руку. Мы почти не разговаривали, пока шли через поле. Я ощущал ее близость как непереносимую муку. Я знал, что сейчас наша любовь обретет наконец иную пищу, нежели слова и взгляды. Мадлен была слишком прекрасна, чтобы продолжать беспрепятственно разгуливать на свободе, она будила разрушительные инстинкты. Я страдал, глядя на нее, я предчувствовал, что безудержное желание, которое она во мне вызывает, никогда не будет удовлетворено до конца. Что бы теперь с нами ни случилось, я на всю жизнь сохраню образ Мадлен — полуобнаженной, в солнечном свете. Никому в целом мире не дано изведать того, что изведал я, потому что мне достался ее первый дар, я первым познал ее, первым одержал верх над ее свободой.

Вблизи сосны были более редкими, чем рисовалось издали. Между стволами виднелись большие участки белого горячего песка, усыпанного зелеными и рыжими иглами. Волосы Мадлен на этом фоне казались огненным пятном, потоком расплавленной лани, они выглядели удивительно живыми и еще резче оттеняли щемящую белизну кожи. Мадлен прилегла на песок, и мы очертя голову, неистово, неумело дали волю своему желанию. Потом пламя тихо угасло, и мы вдруг как будто осиротели, оказались одинокими в огромном бесприютном мире, который слишком велик для нас. Затылок Мадлен покоился у меня на коленях, но я не прикасался к ней, мы оба были подавлены. В эту минуту я понимал, что сблизиться нам не удалось, что нить оборвалась и долгожданное мгновение не подарило новой жизни нашей любви. Мадлен ускользнула из моих рук, ее душа была для меня потеряна. Наверно, в образе Мадлен я хотел обнять вечность, познать сладострастие бессмертия. Но руки мои удержали только утомленную женщину, чьи мысли витали далеко от меня. Мадлен, ты рвалась прочь уже тогда, в первый же день! Мгновение было полно накала, которого ты так жаждала, но оно растаяло без следа. Оставило ли оно в тебе хотя бы воспоминание? Ты спрашивала меня, как называется крикливая птица, трещавшая у нас над головой, думала о том, чем занять конец дня, старалась любым способом отвлечься от того, что между нами произошло. Но, быть может, ты тоже страдала от внезапного возвращения на землю и отдалялась от меня, чтобы спастись от этой муки?

Мадлен долго лежала неподвижно, прижавшись ко мне, и старалась успокоиться, высматривая что-то в небесах. Потом как будто все забыла и не вспоминала до самой свадьбы. Мы целовались, но Мадлен не воспламенялась ни разу. Правда, что-то в ней переменилось с того дня, она теперь чаще бывала серьезной, и это придавало ее лицу холодное и неприступное выражение. Она уже не так пылко реагировала на то, что видела, кроме редких минут, когда ее вдруг охватывало неистовое воодушевление.

Пластинка проиграла несколько раз. Не знаю точно сколько. Яростным жестом я выключаю проигрыватель. Эта песенка все разбередила во мне. От покоя, который я с таким трудом себе создал, не осталось и следа. Душа моя взбаламучена, как пруд, со дна которого поднимаются гнилостные запахи. Я не страдаю — я тону, задыхаюсь. «Солнце»… «полуобнаженная» — от этих слов веет пошлостью дешевого романса. Пошлостью стеклянных побрякушек. Как, впрочем, и от моего воспоминания: оно даже не подогрело во мне кровь, не заставило взбунтоваться.

Колокола смолкли. Давно пробило половину первого. Снег в окне стал мелким. Наверно, поднялся ветер. Пустой дом дразнит меня ярко горящими лампами, словно множество приглашенных гостей сговорились и не пришли. Город погребен под пылью, я один выжил среди этого бессмысленного изобилия света. Расточительность нищего. Прохожие, вероятно, думают, что у меня пир горой. Я наливаю себе писки.

Взгляд мой останавливается на длинном плоском футляре, завернутом в красную с белым бумагу. Как заиграют эти агаты на белой коже Мадлен, на ее шее, по которой, быть может, пробежит легкий трепет! И вполне вероятно, что Мадлен захочет продлить иллюзию мира даже без Терезы. Ведь придется, хочешь не хочешь, съесть рождественский ужин, не вцепившись друг другу в глотку. Устроить спектакль для невидимых зрителей. Тут можно будет войти в роль, незаметно перестать играть и начать жить подлинной жизнью, той, на которую лучше не смотреть, чтобы не спугнуть ее. Ночь иногда преподносит людям сюрпризы. Быть может, для этого нужен только толчок.

Я снова шагаю из угла в угол. Зажигаю свечи в столовой и кладу футляр с ожерельем рядом с прибором Мадлен. Тут у меня появляется новая мысль. Как я и опасался, Мадлен оставила браслет в спальне. Я знаю, что это означает. Мои пальцы судорожно стискивают камни, но я быстро беру себя в руки. Я возвращаюсь в столовую и кладу браслет рядом с футляром. К счастью, ювелир не дошел до такой безвкусицы, чтобы покрыть агаты с внутренней стороны металлом: сквозь них проникает свет и ложится на белую скатерть овальными сине-зелеными пятнами. Я — беру браслет и ударяю ножом по одному из камней. Агат мгновенно падает на стол: окаменевшая слеза с радужными разводами. Я подбрасываю камешек на ладони, удивляясь его невесомости. Потом кладу его в карман. Я скажу Мадлен, что похитил капельку ее счастья. Это будет звучать очень возвышенно. Я выпиваю еще, совсем немного, ровно столько, сколько нужно, чтобы поддержать свое приятное состояние.

В гостиной всего две лампы — две одинаковые настольные лампы с розовыми льняными абажурами, выбранные Мадлен. Единственные предметы обстановки, в которые она вложила хоть немного себя. Я люблю их, мне нравится их простота, неброскость. Если Мадлен меня покинет, у меня останутся эти лампы и маленький агатик, да еще кое-какие воспоминания, из тех, что никогда не тускнеют. Странно: когда я думаю о Мадлен, мне видятся неожиданные исчезновения или уходы, но никогда не морщины и не седые волосы. Я не могу представить себе Мадлен состарившейся, вынужденной бережно тратить свои дни и свой пыл. Быть может, это оттого, что меня тревожит необыкновенная острота всех ее переживаний. Я ощущаю, почти неосознанно, ее хрупкость и уязвимость. Я гашу обе лампы и жду в полумраке, обрамленном ярким освещением других комнат. Вскоре я слышу, как перед домом останавливается машина. Приподымаю занавеску. Джим с легким поклоном распахивает перед Мадлен дверцу. Я думаю о том, с каким выражением лица он наблюдал за ней в зеркало. Джим, властитель местных тайн. Они, наверно, бултыхаются у него в душе, как слизняки. Я зажигаю свет, чтобы Мадлен не подумала, будто — я подглядывал.

Наконец она появляется и, окинув меня невидящим взором, проходит к себе. Ни одной снежинки ни в волосах, ни на пальто. Колокола звонят снова. Месса кончилась.

Мадлен вошла совсем не так, как я ожидал, и я, оторопев, гляжу ей вслед. Потом иду за ней в спальню. Она сидит на кровати, слегка ссутулившись, и смотрит в пол. Когда я вхожу, она не меняет позы. Постояв в дверях, я беру ее за руку, заставляю подняться и веду в столовую. Мне кажется, будто я веду слепую или безумную. Бледная, безучастная, она, ни слова не говоря, покорно следует за мной. Я усаживаю ее на стул.

— Ты действительно хочешь праздновать?

Голос у нее усталый, надломленный.

— За этим и ждал тебя.

Взгляд Мадлен падает на браслет. Она машинально берет его и вертит в руке. Она наверняка увидела и футляр, но не притронулась к нему. На ощупь, не глядя, Мадлен обнаруживает, что в браслете не хватает одного камня. Она внимательно осматривает агаты, бросает взгляд на меня, но ничего не говорит.

— Что ты?

— Ничего. Кажется, у меня потерялся один агат.

Я не в состоянии выговорить свою фразу насчет капельки счастья. На ее лице застыло какое-то скорбное исступление, и слова застревают у меня в горле. Откуда этот взгляд обманутого ребенка всякий раз, когда она возвращается? Может быть, кюре прав, стращая прихожан тоской плоти? Но ему-то откуда знать об этом?