Читать интересную книгу Полное собрание сочинений Св. Иоанна Златоуста в двенадцати томах. Том первый, книга первая.С предисловием А. П. Лопухина. - Иоанн Св.

12. А этот его знаменитый и славный сын, Иосиф, кого не превзошел своими несчастиями? Против отца его злоумышлял только один брат, а против него очень многие; тот в продолжение всего первого возраста воспитывался среди великаго довольства и спокойствия, а этот на чужбине и еще в отрочестве принужден был нести тягости путешествия. У Иакова была мать, которая охраняла его от злоумышлений, а Иосиф еще в юности, когда особенно нуждался в матери, был лишен ея помощи. Притом Исав опечалил Иакова только угрозою, а братья Иосифа привели свой умысел в исполнение, и прежде этого умысла постоянно ненавидели его и клеветали на него; а что может быть тягостнее, как иметь врагами своих близких? Они же и клевету нанесоша на него злу, и видевше, яко любит его отец паче всех сынов своих, возненавидеша его и не можаху глаголати к нему ничтоже мирно (Быт. XXXVII, 2, 4). В сравнении с этим, я не назвал бы столь же великим бедствием пребывание его ни под властию купцов, ни под властию евнуха, потому что эти обходились с ним гораздо человеколюбивее, нежели братья. Впрочем, и после этого буря несчастий не сделалась тише, но наступило еще сильнейшее волнение, которое едва не потопило его. Может быть, кто-либо подумает, что я буду теперь говорить о злом умысле госпожи; но прежде этой бури я скажу о другой, более жестокой. Конечно тяжко, по-истине тяжко быть оклеветанным в таком преступлении, подвергнуться осуждению и жить столь долго в темнице - юноше свободному, благородному, и не испытавшему такого бедствия; но гораздо тяжелее всего этого, я думаю, была для него буря, зависевшая от его юношескаго возраста. Если бы он отверг любовь госпожи своей, нисколько не волнуясь похотию, я не стал бы превозносить его и удивляться ему, последуя учению Христа; Христос говорит, что не скопцы от природы, но сделавшие сами себя скопцами удостаиваются царствия небеснаго (Матф. XIX, 12); а если бы этого не было, то какую победу одержал бы Иосиф? Против кого сражаясь, получил бы он венец? Кого преодолевши, был бы провозглашен победителем, если бы никто не боролся с ним и не усиливался низвергнуть его? Мы не превозносим целомудрия тех, которые не совокупляются с бессловесными, потому что и в природе нет стремления к такому смешению. Так, если бы и блаженнаго Иосифа не волновал этот пламень, почему мы стали бы превозносить его целомудрие? Но если безстыдная женщина увлекала юношу тогда, когда этот пламень поднимается гораздо сильнее, чем в другие возрасты (ему был тогда двадцатый год), и когда сила этого пламени бывает непреодолима, хотя бы ничто ее не увеличивало, и если женщина придавала этому пламени своими чарами и украшениями еще столько же силы, сколько оно имело по самой природе, то кто мог бы изобразить бурю, смятение и томление души юноши, когда внутри волновали его природа и возраст, а извне соблазняли ухищрения египтянки, и притом не один или два дня, но в течение долгаго времени? Я думаю, что он тогда не за себя только страшился, но скорбел и об этой женщине, стремившейся в такую пропасть; это для нас очевидно из того, что он отвечал ей с великою кротостию. Он мог бы, если бы захотел, говорить с нею и оскорбительнее и смелее, потому что она, из любви, легко перенесла бы все; но он ничего такого и не сказал и не подумал; но, высказав благочестивыя мысли и только то, чем надеялся образумить ее, больше ничего не прибавил. Вот, сказал он, господин мой не весть мене ради ничтоже в дому своем, и вся, елика суть ему, вдаде в руце мои. И ничто есть выше мене в дому сем, ниже изъято бысть от мене что либо, кроме тебе, понеже ты жена ему еси; и како сотворю глагол злый сей, и согрешу пред Богом (Быт. XXXIX, 8, 9)? И при такой скромности, после такого опыта целомудрия, он был оклеветан, и Бог попустил это! Он был связан и при этом не обличил женщины в злом умысле и несправедливой клевете; ему еще большия предстояли награды и блистательнейшие венцы, потому и после освобождения царских рабов он еще оставался в темнице. Не говори мне о человеколюбии темничнаго стража; но вникни в слова самого (Иосифа), и увидишь скорбь души его. Истолковав сон, он говорил виночерпию: но помяни мя тобою, егда благо ти будет; и сотвориши надо мною милость; и да помянеши о мне фараону и изведеши мя от твердыни сея: яко татьбою украден бых из земли Еврейския, и зде ничто зло сотворих, но ввергоша мя в дом рва сего (Быт. XL, 14,15). Если он легко переносил самое заключение, то сожительство с такими людьми, - гробокопателями, ворами, отцеубийцами, прелюбодеями, убийцами (ибо вообще такими и подобными людьми было наполнено это жилище), - для него было тягостнее всего. И не это одно печалило и огорчало его, но и то, что он видел много томившихся там невинно и напрасно. Между тем раб, на что и ты теперь жалуешься, избавлялся от уз, а свободный продолжал томиться. Если же кто станет говорить о последующем величии Иосифа, тот опять напомнит мне о множестве забот, безсонных ночей и безчисленных занятий, которыя вообще не очень приятны для любящих тихую и спокойную жизнь. Кроме того, хотя с упомянутыми святыми и случалось нечто приятное, но тогда еще не было открыто им ни царство небесное, ни обетование будущих благ. А теперь, когда предстоит столько благ и для всех это ясно, кто, скажи мне, станет советовать, если в настоящей жизни не будет наслаждаться ничем приятным, и даже вообще считать что-нибудь из здешняго приятным, зная о будущих благах? Что было бы ниже такой души, которая, надеясь по прошествии малага времени переселиться на небо, искала бы здешних удобств и благополучия, нисколько не отличающихся от тени? Суета суетствий, говорит Соломон, и всяческая суета (Еккл. I, 2). Если же тот, кто больше всех людей испытал удовольствия жизни, произнес о них такой приговор, то гораздо более должно так чувствовать и мыслить нам, у которых нет ничего общаго с землею, которые вписаны в горний град и получили повеление обращаться туда всем умом своим.

К тому же Стагирию об унынии. Слово третье

Выше сказанное может потушить пламень уныния и расположить к благодушию; но чтобы утешение было полнее, я решился прибавить тебе и это слово, наперед предложив тебе следующий вопрос: скажи мне, если бы кто призвал тебя на царство земное, и между тем тебе предстояло бы, прежде чем войдешь в город и наденешь на себя венец, остановиться в гостиннице, в которой и грязь, и дым, и шум от путешественников и опасности от разбойников, и теснота, безпорядок великий, неужели ты обратил бы внимание на эти неприятности, а не пренебрег всеми ими, как ничтожными? Так не странно ли, что надеющийся обладать землею не смущается никакими встречающимися трудностями, одушевляясь надеждами на царствование, а призываемый на небеса падает духом и смущается при каждой из случающихся с нами в этой гостиннице неприятностей? Состояние здешней жизни нисколько не разнится от гостинницы и пребывания в постоялом доме: это и желали выразить святые, называя себя странниками и пришельцами, и такими словами научая нас пренебрегать и удовольствиями и неприятностями настоящей жизни и, отрешившись от земли, всею душою прилепляться к небу. Обратимся же к самим святым и от Иосифа перейдем к Моисею. Этот кротчайший из всех бывших на земле, рождается в то время, когда соотечественники его находились в бедственном положении; быв отчужден от родивших его и не зная своих родителей, он в продолжение всего перваго возраста своего воспитывается иноплеменниками: что могло быть тягостнее этого для еврея юнаго и разумнаго, хотя бы он и считался сыном царским? Но тогда для него тягостно было не только это, но и то, что он видел всех соотечественников своих в крайних несчастиях. Мог ли он, не хотевши ни жить, ни быть вписанным в книгу Божию без их спасения (Исх. XXXII, 38), наслаждаться благами при царском дворе, видя всех их среди такой бури? Если и нас родившихся спустя столько времени после этих событий и не имеющих подобной причины сострадать иудеям, объемлет жалость при мысли о тогдашнем избиении их детей, то чего не претерпел этот блаженный, привязанный великою любовию ко всему народу, видевший своими глазами его бедствия, и тех, которые причиняли эти бедствия, принужденный называть своими родителями? Я думаю, что об этих бедных детях он скорбел тогда больше самих родителей, как видно из того, что сделал он впоследствии. Так, не могши ни убедить, ни принудить мнимаго отца своего отменить зверское и убийственное повеление, он сам наконец порешил разделить с ними бедствия. Впрочем, я не столько удивляюсь этому, сколько изумляюсь тому пламени скорби, которое Моисей носил в себе в предыдущее время и о котором я заключаю по (совершенному им) убийству. Кто доведен был скорбию до убийства, тот чрез последнее обнаружил силу первой. Он конечно не стал бы мстить египтянам так жестоко, если бы не сокрушался более самих родителей о бедствиях детей их. Что же, после того, как он отмстил и несколько облегчил душу свою от такой скорби, успел ли он вполне насладиться отрадою, доставленною ему этим мщением? Едва наступил второй день, как этого блаженнаго постигла другая скорбь, тяжелее прежней, и объял такой страх, который заставил его совсем удалиться из Египта. Тяжело слышать дурное и от кого бы то ни было; но когда будет говорить дурное кто-нибудь из облагодетельствованных, станет поносить за благодеяния, ему оказанныя, и укорять так: еда убити мя ты хощеши имже образом убил еси вчера египтянина? (Исх. II, 14), тогда, тогда обида бывает невыносимою и может даже вывесть оскорбляемаго из терпения; такое производит она раздражение вместе с печалию! Но у Моисея к этому присоединилось еще третье - боязнь царя, которая так овладела душою праведника, что даже изгнала его из всей тамошней страны. Так становится беглецом - сын царский! Если кто считает счастием для него воспитание при царском дворе, то пусть теперь вспомнит о придворном довольстве и увидит, что и оно сделалось для праведника причиною множества скорбей и неудобств, потому что не все равно, тому ли выносить долгое скитальничество и терпеть бедствия на чужбине, кто воспитан в простом доме и испытал много забот, много странствований и трудностей, или подвергнуться таким страданиям тому, кто никогда и на короткое время не испытывал этого, но жил всегда в довольстве: последний, конечно, с более тяжелым чувством, чем первый, обратится в бегство, если ему случится дойти до такой крайности; что тогда и случилось с Моисеем. Сделавшись беглецом, он приходит к человеку, который был идослужителем и иноплеменником; а пользоваться столь долгое время гостеприимством человека, посвятившаго себя на служение демонам, это не маловажная причина для скорби. Здесь Моисей, приняв в свое заведывание стада того человека, в таком занятии провел сорок лет. Если это кому-либо представляется нисколько не тяжелым, то вспомним о тех, которые уходят с родины и скрываются не по страху и боязни, но оставляют дом добровольно на малое время, как они томятся, как грустят, за какое благо считают возвращение на родину! Когда же к этому присоединяется еще страх и бедственная жизнь, при чем однако самыя тягости и скорби представляются более легкими, нежели желанное возвращение на родину, то вообрази картину бедствий Моисея! Не просто выслушивай сказанное, что Моисей бяше пасый (Исх. III, 1), но припомни при этом слова Иакова, которыми он высказывал жалобу пред тестем: аз воздах тебе от мене самаго татбины дневныя и татбины нощныя; бых во дни жегом зноем и студению в нощи: и отхождаше сон от очию моею (Быт. XXXI, 39). Все это, конечно, было и с Моисеем, притом в течение еще большаго числа лет и в большей степени, так как и страна (мадиамская) была пустыннее страны (месопотамской). Если Моисей не жаловался на это, то и тот блаженный не сказал бы таких слов, если бы не был доведен до великой крайности и не был вынужден к тому неблагодарностью тестя. Так чужбина и сама по себе может угнетать человека, если даже он оставил отчизну только по необходимости. Ибо якоже птица, говорит премудрый, егда отлетит от гнезда своего, тако человек порабощается, егда устранится от своих мест (Притч. XXVII, 8). Притом Моисей тогда не мог быть уверен даже в собственной безопасности; но как слуга, убежавший от жестокаго господина, постоянно страшится и опасается, чтобы его не поймали, так и блаженный Моисей жил в постоянном страхе. Это видно из того, что он даже и тогда, когда Бог после столь долгаго времени повелевает ему возвратиться в Египет, отказывается и медлить, хотя и слышал, что умер искавший души его (Исх. IV, 19).