У Сани перехватило вдруг дыхание:
– Погоди… зуб цел?
– Цел вроде, но там на десне такой синяк, не разберешь. В больнице я про это сказала, но они как-то вяло отреагировали, говорят, что это не связано, даже к стоматологу не направили.
Тук-тук… тук-тук… тук… пропуск, пробел. Ритм сердца вдруг скомкался, и тут же оно застучало часто-часто, как стучит обычно у маленьких напуганных существ. Саня едва перевела дыхание, замерла в темноте, судорожно сжимая телефон. «Человек за жизнь зубами держится… – вспомнились слова деда Гудеда. – Старики, что без зубов, на краю могилы сидят, ноги свесили». А если человек теряет коренной в середине жизни? Несмотря на теплое одеяло, Саню вдруг обдало холодом жуткого предположения. Ведь получается, что с таким человеком все что угодно случиться может – зуба нет, связь с жизнью нарушена… А ведь этот коренной у племяшки единственный… пока.
Едва соображая от тревоги, выдохнула в трубку:
– Ната, я к Ладе приеду завтра, с утра…
– Ты можешь с работы отпроситься? Сходи, пожалуйста, мне отчет добить надо, я только к вечеру выберусь, а Лада же первый раз в больнице, боится.
– Я отпрошусь, не переживай. И с врачом поговорю.
Белые стены, жужжащие лампы-трубки, запах лекарств. Ладкина ладошка в руке – горячая. Коридоры длинные-длинные, бахилы смягчают стук каблуков. Свет ламп зеркально дробится, распадается на световых зайчиков на стальных инструментах, гладких поверхностях. Врач рассматривает снимок, хмурится… ох, как хмурится. Лада сжалась в кресле, глазенки лихорадочно блестят, пятна на щеках.
– Ну что сказать… – Стоматолог отложил снимок. – Хорошо, что настояли на осмотре, хоть кричать и не надо было, мы же не враги пациентам, можно было и спокойно решить. Острая травма, правый резец нижней челюсти – есть проблемы. У зуба отсутствует температурная реакция, не исключаю некроз пульпы. Я назначил дополнительно электроодонтометрию, надо посмотреть на реакцию. Не думаю, что травма стала причиной состояния, но лучше исключить такую вероятность. Возможно, придется удалять.
– Нет! – Саня, не отдавая себе отчета, что делает, с силой вбила ладонь в стол, сшибла карандашницу. Перехватила испуганный Ладушкин взгляд, с трудом подавила в себе панику, заговорила горячо и быстро: – Семен Павлович, нет, нельзя зуб удалять! Он же коренной, вы не понимаете…
– Я все понимаю, кроме вашей реакции, – что вы так всполошились? Конечно, удалять зуб в таком возрасте неприятно – придется несколько лет жить без него, пока челюсть сформируется окончательно и можно будет ставить имплант. Но они не так дороги, и разницы не будет заметно.
– Что хотите делайте, но не удаляйте… – Саня вдруг растеряла все слова, слезы брызнули, она умоляюще смотрела на врача. Не рассказывать же ему про мышь на печке, про цыгана… – Нельзя удалять, Лада ведь маленькая еще… – И забормотала, от стыда пряча глаза и задыхаясь от неудобства, своей мелочности. – Скажите, если надо, сколько, мы найдем… пожалуйста…
– Ну, голубушка, вы совсем распереживались, не понимаете, что несете! – Тут уже врач прихлопнул рукой по столу, бумаги прыснули в стороны. – Отведите девочку в палату, хватит истерик, иначе в больницу вас больше не пустят!
Тут он смягчился и, серьезно глядя Сане в глаза, добавил:
– Не волнуйтесь, сделаю что нужно. Что смогу.
Саня уложила Ладу, всунула влажную, пахнущую спиртом сосульку градусника ей под мышку – горячо, казалось, градусник растает. Племяшка смотрела на нее совсем по-взрослому: болезнь часто сообщает детскому наивному взгляду суровость, скорбность даже. Надо было что-то говорить, отвлекать Ладу, но Саша чувствовала, что вместе со словами и слезы пойдут – не остановишь. Горячая ладошка ухватила за запястье.
– Саня, не бойся, он не злой, селдитый только…
– Ты о ком? А, о докторе… Да, не злой. Хорошо, что он зубик твой посмотрел, он нам поможет обязательно!
Сказала и сама не поверила. Некроз пульпы… Отмирание ткани. Мертвое внутри живого. Цветной картинкой встало перед глазами: вот этот маленький мертвый участок разрастается, выбрасывает в стороны ложноножки, тянет жизнь из всего, что рядом. Розовые свежие ткани сереют, блекнут, обезвоживаются, покрываются трещинами, как почва в жару. Корень зуба, подарка от мыши, мертв, и мертвенность эта растет вглубь. В глубь маленького живого человека, ее любимой девочки.
Слеза скатилась, предательница. Саня быстро смахнула ее и нарочито-весело обернулась в Ладе – остро напоролась на ее больные, воспаленные глаза. Блеск лихорадочный, зрачки черными точками, медово-карий взгляд – Лада никогда не смотрела так раньше, но взгляд вдруг показался таким знакомым… Невысказанный вопрос в нем, и нельзя допустить, чтоб слова, кипящие за этими ресницами, выплеснулись в пространство, стали звуком. Но губы уже складывают буквы, вот-вот повиснет страшное: «Я умлу?» Не в силах вынести напряжения, Саня быстро наклонилась, поцеловала племяшку, проверила градусник, не различая цифр. Нужно было уходить, страшно было уходить. Шепот: «Еще плидешь?»
Саня сдала халат в гардеробе, невидяще глянула на себя в зеркало, пошла к выходу. И вдруг замерла, словно разом оглохнув, ослепнув, ослабев. Едва нащупав скамейку, опустилась. Медово-карий взгляд… голубых глаз. У Лады – голубые глаза. Память вдруг запульсировала, беспорядочно выдавая образ за образом: зубы на печке, снег-снег, разверстая печкина пасть, дом-зверь в ограде, мышь-старуха. Медово-карий прощальный взгляд глаз-бусинок… Саня жестко потерла лицо ладонями, тряхнула головой – привиделось же… Привиделось?
Боль, отчаяние, злость закипели внутри. Злость на кого-то неведомого, нависшего над Ладушкой, безразличного к ее беде. «Нет, нет, нет, нет, – стучало в голове колесами тяжелогруженого поезда. – Нельзя, не допусти, меня – не ее», – как заведенная, твердила Саня, без смысла, без толка, нескончаемым заклинанием. Разрозненные эти слова вдруг сложились во фразу, за которую она ухватилась крепко-накрепко, будто не было ничего важнее в тот миг: «Отойди, не трожь! Меня возьми – не ее, не Ладушку!» Крикнула неведомо кому мысленно, с напряжением, словно тяжелую вагонетку оттолкнула. И вдруг оглохла от наступившей внутри тишины: злость отступила, мысли утихли. Остались усталость и ожидание – услышит ли тот, страшный? Послушает ли?
Где-то неразличимо для человеческого уха что-то лязгнуло и перемкнулось в тишине, будто перевели стрелку, – вагонетка встала на другой путь, и снова застучали колеса.
Ночевала у сестры: тревога за Ладу не давала вернуться в Балай. Страх за родную душу – страшнейший. Ведь, случись что с родным, любимым человеком, он исчезнет, а ты останешься. Чтобы вспоминать, думать. Думать двести, триста, тысячи бесконечных кромешных ночей подряд. Один на один с горем, с глазу на глаз. А глаза у горя темны, глубоки – не выплывешь. Да и куда плыть? Маяк погас…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});