Читать интересную книгу Провинциальный человек - Виктор Потанин

И волнуется сердце, и нервно скользит перо по бумаге. А в окно уже стучит теплый мартовский ветер, и с неба льются сплошные полосы света. Не за горами и сев. Вот пройдет март, а потом и апрель пройдет, а там уж снова вздрогнет воздух от гула машин. И Александр Мосин скажет: «Пора... Поле ждет агронома».

 

1986

Белый парус

(Из Таманской тетради)

В моем путевом блокноте записано: «Сегодня увидел Азовское море. Но вначале был Темрюк. Городок небольшой, веселый, по-южному суетливый. Очень много солнца, ветрено, но ветер такой же жаркий, как солнце; за городом синеет полоска воды, и когда узнаешь, что это и есть Азовское море, — не веришь. А потом мы приехали на берег моря. И опять не веришь, что здесь бывают шторма, не веришь, что когда-то здесь плавали турецкие фелюги и грозные казачьи лодки, не веришь, что это море — самое рыбное из морей.

Но спустя час, во время заката солнца, море себя показало. Открылась вода такого удивительного небесного цвета, такая почудилась даль впереди, такие истории раздались вдруг у рыбацкого костра, что я поверил: значит, с нами и возле нас море.

Погас закат, погасло море, и вдруг захотелось нестерпимо, до боли очутиться сейчас же в Тамани, которая жила где-то рядом на расстоянии двухчасовой дороги. И уж если до конца признаться, то и раньше, несколько дней назад, началось уже это ожидание Тамани, какое-то нетерпеливое и радостное ожидание. Ожидание святого места. Ожидание Лермонтова. Его красок, его моря, его солнца. И его дум:

Я жить хочу! Хочу печали,Любви и счастию назло;Они мой ум избаловалиИ слишком сгладили чело.Пора, пора насмешкам светаПрогнать спокойствия туман;Что без страданий жизнь поэта?И что без бури океан?Он хочет жить ценою муки,Ценой томительных забот.Он покупает неба звуки,Он даром славы не берет.

Какой дух, какую гордость нужно иметь, чтобы просить печаль взамен счастью! А может, эта печаль и должна была успокоить его, дать новые силы?..»

Я думал об этом и о близкой дороге в Тамань, а сам смотрел в глаза старой рыбачки Елены Максимовны Панченко. И постепенно глаза увлекли. Но поразили не эти глаза, не голос, пологий и материнский, а весь облик ее — тихий, спокойный. И поразила невозмутимость. Такие люди чаще родятся в сибирской суровости, в наших непроезжих снегах, и уж родившись, не поддаются никакому горю, несчастьям. Такие люди всегда стоят на горе, а все горести у подножия. И в самых сложных, запутанных делах жизни они добры и выносливы. И слово у них произносится только от сильного чувства. Чувство далеко лежит, а само слово — очень редко, но метко.

Много лет прожила старая рыбачка у моря. Схоронила здесь близких людей, сама состарилась. В колхозе «Россия» ее считают старожилкой, на всех больших собраниях приглашают в президиум, просят выступать перед молодежью.

Ждешь от нее воспоминаний, а она сразу же наступает на больное: «Небось не заснешь эту ночку, ведь скоро в Тамань? Да, скоро, скоро... — Она на миг затихает, потом снова оживает лицо: — Вот и побеседуете с Михаилом Юрьевичем... — Хочет еще что-то сказать, но поджимает губы. И не выдерживает: — Далеко к нему ехал, да, поди, собирался долго — как не поговорить. Поклонись от своих мест».

Она говорит о поэте как о своем родном человеке, точно он проживает на очень знакомой улице, совсем рядом, в знакомой хатке под шифером. И в тоне голоса слышно: «А мы вот давно с ним знакомы, и человек он хороший, никому не надоел, а наоборот — со всеми в согласии». И уж потом, в Тамани, я тоже слышал подобные речи, такую же интонацию. И было удивительно, точно и не было той далекой дуэли, целого столетия, точно не сменились на земле поколения.

Горел костер, отдыхало море, отдыхала Елена Максимовна. В плавнях чудились шорохи. И не только чудились — мои уши, непривычные к южной ночи, все время напрягались от каких-то звуков, еще не слышанных нигде, никогда. Так бывает, когда рано на зорьке плавится, играет рыба в очень богатой реке, — каждая рыбина ударяет по-своему. Эти звуки не перескажешь. Так было и здесь: что-то било, ударяло по камышам. Камыши жили, дышали, и в них тоже дышала какая-то тайна. Я стремился понять, отгадать ее, но она ускользала и не давалась. Потому было смутно, тревожно. И хотелось, чтоб быстрей закончилась ночь.

И вот ночь прошла, промелькнуло и утро, и вот уже наступил беспокойный, по-южному пеклый день. И опять были разговоры с Еленой Максимовной, а потом с рыбаками мы вышли в море... Как ждал я этой минуты и как к ней готовился! И все получилось так, как мечталось: мы шли сначала на веслах, потом рыбаки подняли и посмотрели сети и тогда уж включили моторы. Лодка, на которой я был, напоминала нашу сибирскую плоскодонку — только чуть пошире и попросторней. Но зато вокруг — настоящий простор, тишина! И если б не кричали чайки, если б не постукивал мотор на самых малых оборотах, можно бы даже подумать, что наша лодка сейчас не в море, а где-то в небе, в бесконечном, огромном небе, — и опять, опять приходят на ум его строки: «Я не для ангелов и рая всесильным богом сотворен, но для чего живу, страдая, про это больше знает он...» Но все-таки как же он мог написать такое — почти еще юноша, мальчик?.. Почему душа его все знала и понимала, как будто прожила уже сто лет на земле, а может, и больше?.. Кто же он все-таки: то ли бог, то ли человек, то ли то и другое вместе... Лодка наша двигалась тихо, бесшумно, от воды поднимался легкий туман-дыхание. Но все-таки где мы — на небе, в облаках или в море? Я так и не понял. Да и когда понимать — мы уже плыли обратно...

А потом снова была уха из свежей рыбы, снова длинные сердечные разговоры и такие же сердечные обещания когда-нибудь снова сюда вернуться, в этот знаменитый колхоз «Россия». И снова рядом, где-то на расстоянии вытянутой руки, звучал голос старой рыбачки: «Скоро, скоро уж, потерпите. Еще одна у вас ночка, а там уж покатите к Михаилу Юрьевичу в гости. Я и сама не раз бывала в Тамани. Но к этому не привыкнешь. Так что вам опять не спать до утра. Такое волнение...»

Да, права Елена Максимовна — такое волнение! И вот уж надо собирать чемодан, прощаться. А через час автомобильная сирена опять зовет нас в дорогу. Прощайте, Елена Максимовна, не поминайте нас лихом. Если повезет — снова сюда приедем. Только бы вы нас ждали, только бы не остыла душа...

Дорога наша короткая, быстрая: через семь километров снова Темрюк. Он возник внезапно и сразу же опустил в городские огни. А море исчезло за последним поворотом. Точно его совсем не было, точно приснилось. Да и было уже темно. На юге быстро темнеет...

Права была Елена Максимовна — ночью мне никак не спалось. В гостиничное окно виделось густое звездное небо. А городок жил беспокойно: двигались люди, пели магнитофоны, по тротуару стучали каблучки, а по большой дороге шелестели автомобильные шины, и в свете прожекторов блестел высокий шпиль памятника Таманской армии. Где-то здесь проходил со своими колоннами легендарный Ковтюх. Где-то здесь, по этим зеленым дорогам, скакал на перекладных опальный поэт.

Вот уже и полночь, а мне все не спится. Чудятся какие-то звуки. И чтоб успокоиться, открываю страницу: «Янко сел в лодку; ветер дул от берега; они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее на рыдание: слепой мальчик точно плакал, и долго, долго... Мне стало грустно...»

И городок тоже еще не спал. Наверное, до самого утра не стихнут голоса и машины, переливы магнитофонов и стук каблуков. Темрюк чем-то походил на мой летний Курган. Ночью все города похожи. И причина этому — городские огни. В этих огнях всегда есть таинственное, непостижимое, и потому так схожи ночные города. Но воздуха такого нам никогда не иметь. Как не увидеть и белого паруса. И никогда не ударит в лицо в моем городе такой свежий соленый ветерок. И никогда-никогда не встанут над курганскими крышами такие вот близкие, такие чистые звезды. И от этой невозможности было грустно, обидно за свой Курган. Значит, есть счастливые города, есть несчастливые. Счастливые места на земле и несчастливые. А завтра будет Тамань и новое море, а рядом с морем — удивительный и счастливый кусочек земли. «Вся русская проза вышла из лермонтовской «Тамани». Эти слова мы заучили еще на школьной скамье. И вот завтра нас встретит Тамань.

Да, мы знали уже, что в Тамани будет большой литературный митинг, на который придут все таманцы и гости из ближних станиц. И каждый из приезжих гостей-литераторов должен будет сказать свое слово. И мне тоже придется выйти на трибуну.

...Но о чем же мне сказать свое слово? Как поклониться таманцам от своих родных мест, какой передать привет от своего родного села Утятского, от курганской земли? Как их уверить, что и наши места — тоже славные и хорошие, и если окажется у нас новый приезжий человек, то и у него вспыхивают глаза от удивления, все ему у нас нравится: и пшеничные поля, и березовые колки, и белые снежные равнины, и декабрьский мороз, и степной неторопливый Тобол.