Читать интересную книгу Отныне и вовек - Джеймс Джонс

— Хорошо, сэр. Если вы считаете, что так надо, значит, так и сделаем. — Цербер вынул из стола толстый журнал в кожаном переплете, открыл его и достал авторучку. Хомс устало улыбнулся ему и ушел. Цербер закрыл журнал, положил его обратно в стол, поднялся и, шагнув к окну, увидел, как капитан идет через двор, по которому пролегли длинные вечерние тени. На мгновенье ему стало жалко Хомса. Впрочем, что его жалеть? Сам виноват.

На завтра, когда Хомс потребовал журнал, Цербер вынул его из стола, открыл, обнаружил, что страница пуста, и начал смущенно объяснять, что вчера было много разных дел и он не успел записать. Просто забыл. Капитан торопился в клуб и уже стоял в дверях. «Вы сейчас впишите, а завтра дадите мне, я завизирую», — сказал он. «Так точно, сэр. Прямо сейчас и впишу». — Цербер достал авторучку. Капитан ушел. Цербер положил ручку в карман.

А на следующий день на Хомса навалились новые заботы, и он даже не вспомнил про Пруита.

Ему лично совершенно наплевать, оставят этого сопляка на три недели без увольнительной или нет, дело вовсе не в этом, убеждал себя Цербер. Кстати, наказание наверняка пошло бы Пруиту на пользу. Тем более Старк говорил, парень втюрился в эту спесивую шлюшку у миссис Кипфер. За три недели в казарме Пруит как раз успел бы выкинуть ее из головы. Но Цербер с самого начала решил: либо он добьется, что Пруита не накажут вообще, либо попытка не засчитывается, и теперь он жалел, что поставил себе такое условие. А Пруита ему не жалко. Нисколько. Пруит сам себе роет яму. Влюбиться в самонадеянную девку из борделя! С этого дурака станется, вполне в его духе. Он роет себе не просто яму, он роет пропасть. Цербер неодобрительно фыркнул.

Когда они вернулись в казарму во второй раз и выяснилось, что Хомса в роте нет, Пруит вздохнул с облегчением. Палузо тоже был доволен. Он быстро отпустил Пруита, а сам пошел в гарнизонный магазин, чтобы не маячить в казарме. Ни Пруит, ни Палузо не догадывались, что продолжения у этой истории не будет. Пруит хромая поднялся наверх, распаковал снаряжение, положил все на место, сходил в душ, переоделся в чистое и, растянувшись на койке, ждал, что с минуты на минуту за ним придет дежурный по части или сержант из караула. И только перед самым ужином ему стало ясно, что никто не придет: он прождал целых полтора часа.

Когда раздался сигнал на ужин, он понял, что чья-то рука отвела от него судьбу. Это мог сделать только Цербер, по каким-то своим таинственным соображениям он счел себя вправе вмешаться. Зачем ему это? Какое его дело? — сердито думал Пруит, хромая по лестнице в столовую. На черта он сует нос, куда его не просят?

После ужина он снова растянулся на койке, и груз усталости, накопленной ногами, тяжело придавил одеяло. Тогда-то Маджио и поздравил его с победой.

— Старик, ты молодец, — сказал Анджело, подойдя к его койке. — Обидно только, что меня там не было и я сам не видел. А вообще — молодец. Если б не эта сука Галович — он английский в Оксфорде учил, не иначе! — я бы тоже там был. Но ты, старик, все равно молодец. Я тобой горжусь.

— Угу, — устало сказал Пруит. Он все еще пытался понять, почему вдруг так сорвался сегодня. Он не только дал им повод навесить ему внеочередной наряд в день получки, причем еще не факт, что обошлось, но и сделал все возможное, чтобы они отправили его прямиком в тюрьму, они о таком даже не мечтали. А он-то поклялся, что будет образцовым солдатом, и еще строил грандиозные планы, как заставит их всех беситься от злости. И сорвался. Причем даже не через месяц, напомнил он себе, не через неделю, не через два дня, а в самый же первый день. Да, видно, вынести профилактику совсем не так просто, как казалось. Видно, есть какие-то тонкости, какие-то секреты. Видно, профилактика действует на человека хитрее, чем он предполагал сначала, так уж она придумана. И либо он на свою беду недооценил их умение применять эти хитрости, либо, что хуже, слишком переоценил собственную силу воли. Видно, смысл профилактики в том, чтобы больнее всего бить по самому сильному, что есть в человеке, — по его гордости и человеческому достоинству. А вдруг это заодно и самое слабое?

Он шаг за шагом вспоминал случившееся, и его переполнял ужас от собственной предельной несостоятельности, переполнял настолько, что заглушал даже страх попасть в тюрьму, которой он очень боялся, когда не распалял себя яростью.

Утром он вышел на строевую другим человеком, ему было грустно, но он поумнел. Он напрочь отказался от мысли перевоспитать или хотя бы проучить их. Он больше не надеялся и не рассчитывал на мгновенную победу. И когда профилактика началась сначала и он снова сразу же вошел в роль образцового солдата, он вел уже не наступательный, а лишь оборонительный бой и тихо тлеющая молчаливая ненависть, его единственная защита, прятала под своей броней только одну мысль — он думал сейчас только о Лорен и о дне получки, и это согревало его, как глоток виски, мягким теплом заслоняло от жгучего огня ненависти, который медленно превращал его в лед.

Глава 20

В день получки строевую закругляют в десять утра. Ты моешься, бреешься, снова чистишь зубы, аккуратно надеваешь свою парадную, самую свежую форму и тщательно завязываешь бежевый галстук, следя, чтобы узел не перекосился ни на миллиметр. Кропотливо приводишь в порядок ногти и только потом, наконец, выходишь на солнце во двор, стоишь и ждешь, когда начнут выдавать деньги, но при этом все время поправляешь галстук и помнишь, что под ногтями должно быть чисто, потому что в каждой роте у офицеров свои придури, и неважно, что день получки не всегда совпадает с днем осмотра внешнего вида. Некоторые офицеры прежде всего глядят на ботинки, другие смотрят, отутюжены ли брюки, третьи придираются к прическе. А у капитана Хомса пунктик — галстук и ногти. Если ему не понравится, как ты завязал галстук или как вычистил ногти, это, конечно, не значит, что он вычеркнет тебя из ведомости, но тебе не миновать сурового разноса и ты снова переходишь в конец очереди.

В день получки все толкутся во дворе небольшими группами и возбужденно переговариваются об одном и том же: как кто потратит деньги и куда податься в этот полувыходной день. Группки то и дело распадаются, возникают новые, смешиваются с остатками прежних, никому не стоится на месте, кроме «акул»-двадцатипроцентовиков: эти, как стервятники, уже поджидают у дверей кухни, откуда ты будешь выходить с деньгами, И вот ты видишь, как дежурный горнист подходит к мегафону в углу залитого ярким утренним солнцем двора (в это утро солнце почему-то сияет, как никогда) и трубит «деньги получать».

«День-ги, — говорит тебе горнист, — день-ги. Как-на-пье-тся-сол-дат-что-с-ним-де-латъ? Ска-жи-ка-по-луч-ка».

«День-ги, — отвечает горн, — день-ги. А-дер-жать-на-гу-бе-чтоб-не-бе-гал. Ой-штуч-ка-по-лу-у-чка».

Возбуждение во дворе растет (да, да, горнист играет в этом немалую роль, традиционную, важную, волнующую роль, освященную веками, тысячелетиями солдатской службы), и ты видишь, как Цербер выносит из канцелярии тонкое солдатское одеяло и идет в столовую, следом за ним шагает с ведомостью Маззиоли, словно лорд-канцлер с большой государственной печатью, и последним появляется Динамит — сияя сапогами и милостивой улыбкой благодетеля, он несет черный кожаный ранец. Они долго возятся, сдвигают столы, расстилают одеяло, пересчитывают мелочь, выкладывают стопками зелененькие, Цербер достает и кладет перед собой список тех, кто брал кредитные карточки гарнизонного магазина и кино, а тем временем во дворе образуется очередь, встают по старшинству, сначала все сержанты, потом рядовые первого класса, просто рядовые, и обе группы выстраиваются на удивление мирно, без споров и толкотни, строго по алфавиту.

А потом наконец-то начинают платить, очередь медленно ползет вперед, вот ты сам оказываешься в дверях столовой и видишь, как стоящий перед тобой получает деньги, и вдруг слышишь собственную фамилию, тотчас называешь свое полное имя и служебный номер, делаешь шаг к Динамиту, отдаешь честь и стоишь навытяжку, а он окидывает тебя взглядом с ног до головы, потом показываешь ему ногти, и, удовлетворенный осмотром, он выдает тебе получку, не забывая походя бросить одну из своих добродушных шуточек вроде: «Смотри, чтоб хватило и к девочкам съездить» или: «Не пропивай все сразу в первом же кабаке». Динамит — он соображает, он солдат, этот Динамит, солдат старой школы. А потом, когда все деньги у тебя в руках (минус вычеты за стирку, минус страховой взнос, минус отчисление на семью, если она у тебя есть, минус доллар в ротный фонд), все деньги, которые ты заработал за целый месяц и которые тебе разрешается потратить за остаток сегодняшнего выходного, ты идешь вдоль застеленного солдатским одеялом длинного стола к Церберу, и он удерживает с тебя за кредитные карточки, хотя ты вовсе не собирался их брать, в прошлую получку клялся, что в этом месяце не возьмешь ни одной, но почему-то снова нахватал, когда их выдавали десятого и двадцатого. Потом выходишь через кухню на галерею, там финансовые воротилы ссудного банка, выручавшие тебя под магические двадцать процентов, — Джим О’Хэйер, Терп Торнхил и Чемп Уилсон, для которого, правда, это скорее хобби, чем промысел, — тоже хапают свою долю из тающей горстки бумажек и серебра.