— Ничего себе.
— Какое впечатление я на вас произвожу? Как, по-вашему, кто я?
— Клоун?
Он рассмеялся. Просто хохотал, как будто Ирка сказала что-то очень смешное. Потом посмотрел на нее, она сказала:
— Извините.
— А я не обиделся. Еще одна моя заповедь: никогда не обижаться на того, кто не в духе.
— А вы бываете не в духе?
— Но я с этим борюсь. «Не сиди сиднем, когда у тебя плохо на душе».
— Еще одна заповедь?
— Нет! Это слова моего покойного отца. — Он помолчал, заломил шапку на затылок. — Хорошее сегодня утро.
— Чем же оно хорошее?
Но он не ответил.
Съехали с моста, свернули под мост и покатились по набережной Москвы-реки. И пока катились, обгоняя троллейбусы и пропуская «Волги», фургоны, грузовики, он молчал, посматривая на Ирку. И ехал все тише. Два раза пристраивался за троллейбусом и тащился за ним до того медленно, что даже мотор гудел недовольно. Москва-река лежала еще замерзшая, неживая, тоже серая. А склоны гор над ней белели, туда не поднималась городская мгла.
— Все, — сказал Коля.
Ирка порылась в кармане, покраснела и вытащила рубль. Он качнул головой, поморщился.
— Этого не надо, девушка. Лучше дайте мне свой телефон.
— Фу, какая пошлая просьба!
— Наверно, все, что я нес по пути, довольно пошло, — сказал он, вынул блокнот, написал что-то короткое, вырвал листок и протянул Ирке: — Позвоните мне через год.
— Почему через год? — спросила Ирка.
— Я уезжаю.
— На другой перекресток?
— В Африку. Где живут Бармалеи. Я геолог. И работаю за рубежом. Сегодня я уезжаю. Улетаю. А вы здесь работаете?
Ирка пожала плечами.
— Привезла показать свои картинки. Может быть, меня возьмут. Хотя вряд ли… Сомневаюсь.
— Только глупцы ни в чем не сомневаются.
— Хорошо, хоть не глупая.
— Еще бы!
— Ну скажите на прощание еще одну свою заповедь.
— Не забывай дальнего своего, — сказал он и еще выше приподнял шапку.
Он думал о своем, а Ирка о своем.
— Может, не идти? — спросила она в страхе.
— Зачем же я вас подвез? Все будет хорошо. Слово африканца!
— А если плохо?
— А все-таки она вертится! — сказал он.
Ирка посмотрела на листок. Под цифрами телефонного номера стояла подпись: «Николай». Она сунула листок в варежку и потянула папку. Он помог.
— Хотите, я вас подожду?
— Нет, я буду долго.
Она бы свернула, пожалуй, и пошла мимо ворот, но он смотрел ей в спину. Перед собой ей не было стыдно за себя, перед ним — да. А он еще крикнул:
— Ни пуха ни пера.
В проходной подумалось: «Может быть, забыли заказать пропуск?» Хорошо бы! Но пропуск ей выдали, едва она назвалась.
Зато главного художника в кабинете не было. Ирка опоздала на добрых полчаса. «Вот и все»… Но к ней подошел молодой парень в замшевой куртке, именно парень по облику, может быть, из-за русых волос, и спросил, не она ли такая-то.
— А я вас жду.
Парень открыл дверь и пропустил Ирку в кабинет. Он оказался заместителем главного.
— Ну, раскладывайте.
Ирка прикусила губу, развязала папку и раскидала по полу свои картинки. Они не слушались, налезали друг на друга, а парень ждал. Наконец все листы улеглись. Пол разноцветно запестрел. Парень смотрел, почесывая бровь. Сейчас скажет… «А, плевать!» — уговаривала себя Ирка и волновалась, кусала губы. Какими беспомощными казались ей эта Золушка с Принцем на клетчатом дворцовом полу, эта зеленая лужайка с декоративными цветами перед лестницей, на широкой ступени которой серебрилась туфелька, этот замок с рыжими стенами и острой крышей, эти сосны на круче, это море с лодкой, радужное, как павлиний хвост… ее летние этюды… Зачем она их взяла? Как мало она еще видела, как мало знает! Она сама чувствовала себя Золушкой в зимних сапогах, непригодных для бала. «В почтовый ящик!» — приговорила она себя, закрыла глаза и услышала:
— Это хорошо. А это очень хорошо… Здесь, конечно, есть свои ошибки, но вы нам нравитесь. Написать бумагу в институт?
Ирка сглотнула воздух, застрявший в горле, потому что она не дышала.
— Может, подождать главного?
Парень поправил хохолок надо лбом, обиделся:
— Я сам вижу. А он мне доверяет.
— Нет, правда, вам кажется, что я справлюсь?
— Хотите, чтобы я вас больше поругал? Еще успею. Я пошлю бумагу.
«Вот и все», — повторила про себя Ирка, выходя на улицу. Она и шла иначе, высматривая поблизости будку телефона-автомата. Надо позвонить маме. Позвонить отцу на работу… Здесь, на горе, дул ветер, папка качалась и сильно била по ногам, зябли руки, особенно пальцы.
Сунув руку в варежку, Ирка наткнулась на бумажку, остановилась, оглянулась. У ворот студии стояло много машин, но красного «Москвича» не было. Ирке вспомнилось, как он смешно и смело вилял задом, сдавая на перекрестке, никто не знал, зачем и куда, пока он не остановился около нее. Судьба! Не хочешь, а поверишь… Она не поехала бы сюда. Это был не каприз, а что-то другое…
Взять да позвонить ему? Сказать: «Спасибо». Это коротко, но много. Она скажет: «Вы очень помогли мне сегодня, товарищ Коля».
Ирка стала придумывать фразу и вспоминать его лицо. Оно было не такое уж курносое. Когда он заломил шапку, открылись густые брови. А какие были у него глаза? Ведь лицо — это глаза. Глаза были все время радостные.
Позвонила она только из дому, окончательно придумав вежливую фразу. В трубке зазвучали долгие гудки. Сейчас он подойдет, и она скажет: «Здравствуйте, Коля». Он, конечно, позовет на свидание. Это уж само собой. Но она скажет: «У меня все хорошо. Спасибо вам». И положит трубку.
Гудки все звучали. Может, он еще не вернулся домой? А может, уже улетел в свою Африку?
Ирка звонила еще три раза, долго ждала, но в трубке звучали только протяжные гудки.
1969
Городской дождь
Настя вышла из-под козырька вокзальных дверей, поежилась. Показалось холодно — плотно садился дождь. Он почернил решетку, за которой стояли голые тополя, до голубизны отмыл их толстые стволы, чистым красным цветом окатил крышу грязного автобуса.
На асфальте блестела пленка воды, и мелко дрожали лужи.
Городской дождь не понравился Насте. Деревенский дождь будил ручьи, разливался, резвился. Даже маленький, он озорничал в канаве под окном, застревал в березе у мостка, чтобы затем, подловив тебя, ворохом быстрых капель сорваться с листьев на голову.
Дома от дождя было свежо. А здесь зябко.
Кто-то подтолкнул Настю сзади. Боязно было отрываться от вокзала, она зашагала по темному асфальту, пригнув голову. На углу села в трамвай, и в трамвае заметила, что только она еще и втягивает голову в плечи, будто в вагоне идет дождь. Вокруг толклись и поругивались, пареньки с кожаными папками смеялись и, вертясь, протискивались мимо, обтирая мокрые плечи о Настины щеки.
За окном трамвая качались дома. Дождь полз по высоким стенам. И Насте снова сделалось холодно.
Вот когда ей страшно-то стало. Настя уже не видела ни города, ни дождя, а только маму, сухую, непохожую на себя. Сидя возле кровати, Настя держала ее руку, тихонько гладила. Подходил отец, тоже брал мамину руку, говорил:
— Встанешь, мы с тобой по ягоды пойдем.
Когда это они по ягоды ходили? Настя не помнила такого. А мама не то что до ягод, до снега не дожила.
Настя собственному голосу и слезам не верила. Казалось, что и брат Минька приехал просто показаться в своей флотской форменке. Девчонки пялились на эту форменку, как в кино. А Минька среди ночи ушел к поезду, потому что отпуск ему дали короткий. Отец побрел провожать его на станцию.
Вернувшись, он кричал, чтобы Настя еще достала поесть. А где? Ночью-то?
Девки бегали, брали Минькин адрес, писали: «Жду ответа, как соловей лета». Соловей не откликался. Настя тоже писала, что дома все хорошо, только отец пьет часто. Минька прислал письмо на полстранички. Не давай, мол, пить, дура, останови… А как?
Остановила его Клаша Еремина.
Когда переселилась Клаша в дом, Настя проплакала сначала несколько дней. Обидно было, перебирая картошку в колхозном амбаре, слышать про отца: «Бойкий-то мужик еще — кинул сеть, поймал рыбеху!» А потом даже обрадовалась: перестал отец требовать водку. Зато начал стесняться Насти, когда Клаша молча взбивала по утрам подушки. И полезли в Настины уши незаметные раньше гулы, стала Настя слушать ночные поезда.
На станции отец скрючился под фонарями, как прибитый, все смотрел в сторону, точно ему глаза резало. Станция у них на открытом перегоне, и ветер, правда, сек резко. Настя громко сказала: «Ну-ка!» и подняла отцу вытертый воротник тужурки. Он до самого поезда молчал, а уж как поезду отойти, спросил:
— Может, еще останешься?
— Поеду, — сказала Настя.
Отец стал рыться в карманах, нашел и сунул ей бумажный комочек. Она растерянно взяла, в вагоне развернула — три рубля. Знала, что и так все деньги собрал ей на билет, и у нее непонятно защемило в груди. Хотелось зареветь в голос, но Настя задавила это в себе, потому что на полках спали соседи. И боль осталась в Насте. И Настя чувствовала ее сейчас, в трамвае, хотя глаза удивлялись тому, какие девушки мелькали за мокрым окном, на тротуаре, в разноцветных платьях и прозрачных обертках, ну прямо как конфетки!