Читать интересную книгу Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера - Юрий Слёзкин

Что представляли собой эти люди природы при ближайшем рассмотрении? Соцреалистическая традиция определяла «стихийность» как недостаток «сознательности» (а позже — как недостаток культуры), как темное царство, из которого необходимо вырваться. Чтобы перевернуть уравнение, следовало обратиться к иной традиции. Привлекательной альтернативой были амазонки раннего русского романтизма и краснокожие Джеймса Фенимора Купера. Те и другие были хорошо знакомыми спутниками советского отрочества, и уже в 1951 г. молодой чукча-партсекретарь мог повысить свой статус, подражая могиканину: «Орлиный нос, плотно сомкнутые губы придавали его лицу суровое выражение. Горделивой осанкой, достоинством, заметным в каждом его жесте, взгляде, он был похож на индейского вождя»{1403}. Обе модели были достаточно перспективными, но ни та ни другая не подходили в полной мере для советской литературы 1960-х из-за неизбежного трагического финала: благородство индейцев было следствием их обреченности, а юная черкешенка должна была умереть или исчезнуть, чтобы остаться привлекательной. Это вступало в противоречие с оптимизмом нового советского романтизма, предполагавшим, что беглец из мира культуры будет принят миром природы. Нужен был образ благородного дикаря, который бы мог снова и снова просвещать горожанина, не утрачивая при этом своего благородства. Нужен был Дерсу Узала.

И в самом деле, смерть Дерсу была совершенно случайной. Арсеньевское повествование не предполагало прямой конфронтации между мудрым стариком и развращенным миром фальшивой цивилизации. Все, что нужно было Дерсу Узала, чтобы оставаться самим собой, это родное окружение и верный ученик, готовый сбросить шоры цивилизации и научиться искусству жить естественно. Арсеньев мог убить своего героя после самой первой экспедиции или не убивать его вообще: функция Дерсу состояла в том, чтобы служить проводником — в физическом и духовном смыслах.

И вот, когда в тайгу прибыло новое поколение российских романтиков, старого следопыта воскресили, чтобы он вновь мог заняться своим делом. Самым популярным из перевоплощений Дерсу стал Улукиткан из романов ГА Федосеева, мудрый эвенкийский охотник и верный друг сибирских геодезистов. За прошедшие годы он состарился и смягчился характером: Улукиткану около восьмидесяти, он «маленький, сухонький», «какой-то покорный», «почти прозрачный». Его одежда старая и поношенная; его унты старые и залатанные, его ружье старое и громоздкое. «В его руках уже нет нужной сноровки, старая спина плохо гнется, ноги то и дело проваливаются, и тогда он, как беспомощный ребенок, поднимается только с моей помощью»{1404}. Тем замечательнее, что он сумел сохранить свою мудрость, свою стойкость, свое «невозмутимое спокойствие», свою способность «постигать природу вещей», свое полное непонимание, «что такое ложь, лицемерие и слабость»{1405}. В ключевом эпизоде Улукиткан теряет зрение, но, даже ослепнув, он видит больше, чем его русский друг и начальник. Всегда оставаясь проводником, он может вывести повествователя из опасного места, потому что его сила и знание иного рода: он составляет одно целое с природой. Более того, он один на один с природой. Согласно Федосееву, «закон тайги» (джунглей) требует, чтобы человек постиг его в одиночку — на свой страх и риск{1406}. Горожане бежали от обезумевших толп, ложной близости и принудительного коллективизма. Неудивительно (хотя и неправильно с точки зрения специалистов по первобытному коммунизму), что их естественный человек оказался байроническим одиночкой и убежденным индивидуалистом. Когда повествователь просит Улукиткана спеть вместе с ним, старый эвенк отказывается: «Два человека, даже если живут в одном чуме, едят из одного котла, ходят по одной тропе, думают все равно разно; как можно вместе петь?! …Нет, ты пой свой песня, я — свой»{1407}.

Впрочем, это не означало, что свет и тьма полностью поменялись местами и что Большое путешествие должно дать обратный ход. Когда Федосеев, сам геодезист и геологоразведчик, перешел от травелогов к беллетристике, он заставил молодого Улукиткана страдать под гнетом царского режима и пожертвовать собственной семьей, чтобы привести великана-большевика к богатому горному месторождению{1408}. Как согласовать одно с другим? Что советская власть могла дать мудрым коренным северянам? Как выяснилось, одной из функций русского ученика было заставить проводника быть более последовательным в его философии. Если для того, чтобы быть естественным, необходимо понимать природу и если «понимать — это значит уметь бороться с нею», то большинство традиционных верований затемняют великую правду закона тайги{1409}. «Я хорошо знаю, — говорит федосеевский повествователь, — что все это в Улукиткане [вера в духов] лишь отголосок прошлого — обычаев предков, верит же он только в свои силы, в свои знания природы»{1410}. И вот, в типичной манере Малого путешествия, русские ученики побуждают своих сбившихся с дорога наставников не придавать значения табу, ходить в «запретные» места и осознать раз и навсегда, что боги нужны слабым, а истинное знание дает уверенность в своих силах. Один из литературных двойников Улукиткана, глухонемой старый охотник, более красноречивый, чем большинство смертных, убивает злого духа (на самом деле — медведя-людоеда), чтобы спасти своего русского друга. «Старик понял, что человек сильнее Харга [духа]. И всё, что он так бережно хранил от предков, вдруг рухнуло»{1411}.

«Всё» было, безусловно, преувеличением, но большинство авторов были согласны с тем, что некоторые элементы традиции были следствием отсталости и потому должны уйти в прошлое. «Ты сейчас не станешь добывать огонь, как твой дед, у тебя есть спички. Ты давно не охотишься с самострелом. А радио в чуме?! Такое твоей бабушке и не снилось!»{1412} Другой повествователь, предающийся ностальгии по живописному поселку своего детства, прерывает сам себя вопросом: «А желал бы ты, чтобы твои дети росли в этом богом забытом медвежьем углу, не зная, что такое телевизор, театр, Дворец пионеров? Конечно нет. Да и сам-то я недаром изменил тайге»{1413}. Его проводник, старая эвенкийка, разделяет его чувства и высмеивает писателя-романтика, оплакивающего исчезновение земного рая: «Пусть приедет, поживет один в тайге, потом нам всем про рай скажет»{1414}.

Таким образом, Советское государство должно было уничтожить отсталость, грязь и изоляцию, оберегая в то же время древнюю мудрость, чистоту и «невозмутимое спокойствие». Подлинной задачей Большого путешествия было найти идеальное сочетание природы и культуры, обеспечить гармоническое слияние города и деревни. В этом смысле Советское государство должно было стать истинным наследником лучших традиций аборигенного населения, их проводником в современный мир. В символическом акте признания этого факта старый Чеглок из повести Владимира Корнакова, «последний из рода чеглоков-соколов», передает геологам, которым он служил многие годы, свой «амулет». Они усвоили подлинную мудрость; они поняли, что люди не должны разрушать дом, в котором живут{1415}. Тем временем Аянка у Р.К. Агишева становится профессиональным лесничим и напоминает своим друзьям-геологам, что они должны «беречь зеленый дом»{1416}. Традиции коренных народов и государственный интерес сливаются воедино.

Это слияние требовало дальнейших переделок фабулы. Николай Шундик, который первым обрядил партсекретарей в индейские шкуры, не отступил от общей канвы Большого путешествия, но в роли туземца-новообращенного у него выступает «белый» (положительный) шаман, мудрый старик с индейским профилем, который понимает язык всех живых созданий{1417}. Необычная смесь Дерсу с юной комсомолкой, он с энтузиазмом приветствует появление школ-интернатов, больниц и колхозов и в то же время вводит своих зачарованных учителей в антропоморфный мир своих предков. Большевикам нужен белый шаман, потому что они понимают, что социальная справедливость — лишь один из элементов мировой гармонии. В СССР, как и на Западе, новые романтики открыли для себя тему защиты окружающей среда, и их благородным дикарям пришлось последовать их примеру.

Много ли их, таких вот людей, осталось на планете, которые понимают душу зверя, как собственную, понимают его язык и повадки, а главное, понимают, как необходима для человека естественная связь с его меньшими братьями, и не только с ними, а с каждым листочком, с каждой травинкой, со всем, что входит в великое понятие — жизнь?{1418}

Даже Юрий Рытхэу, мастер Большого путешествия par excellence, присоединился к авангарду, поставив «цивилизованный мир» в кавычки и заявив, что народы Заполярья создали уникальную цивилизацию, «открыли» свою окружающую среду задолго до европейцев и в целом обладали «правдивыми сведениями о природе и человеке, которые позволяли этим людям не только существовать в экстремальных природных условиях, но и создать удивительную материальную культуру, моральный кодекс, народную медицину»{1419}. (Большую часть этой культуры, как выяснилось, хранили шаманы — не «пугала», в создании образов которых были «виноваты» Рытхэу и многие другие, но «наиболее знающие, умудренные опытом» люди в племени{1420}.) Но эта хрупкая цивилизация погибла бы под натиском хищников-белых, если бы не было на свете особой породы белых людей — «истинных рыцарей идеи общественной трансформации», которые поняли невысказанные чаяния коренных народов.