Читать интересную книгу Том 11. Благонамеренные речи - Михаил Салтыков-Щедрин

А теперь поговорим об моих маленьких делах. То, что я писал тебе, начинает сбываться. Меня уж назвали «сынком» и дали мне поцеловать ручку (ручка у нее маленькая, тепленькая, с розовыми ноготками). Конечно, это еще немного (я уверен даже, что ты найдешь в этом подтверждение твоих нравоучений), но я все-таки продолжаю думать, что ежели мои поиски и не увенчиваются со скоростью телеграфного сообщения, то совсем не потому, что я не пускаю в ход «aperçus historiques et littéraires»[330], a просто потому, что, по заведенному порядку, никакое представление никогда с пятого акта не начинается. Что делать! Женщина так уж воспитана, что требует, чтобы однажды принятая канитель была проделана от начала до конца, а исключение в этом случае допускается только в пользу «чизльгёрстских философов»…

Это было вчера, после обеда. В этот день все офицерство праздновало на именинах у одного помещика, верст за пять от города, а потому я один обедал у полковника. Он сам хотя и не поехал к имениннику, отозвавшись нездоровьем, но после обеда тотчас исчез (представь себе, я узнал, что он делает экскурсии к жене нашего дивизионера, роскошной малороссиянке, и что это даже очень недешево обходится старику). Мы сидели вдвоем. Погода на дворе стояла отвратительная, совсем осенняя, и хотя был всего шестой час, в комнатах уже царствовал полусвет. Она полулежала на кушетке, завернувшись в шаль (elle est frileuse, comme le sont toutes les blondes[331]), я сидел несколько поодаль на стуле, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. На ней было шелковое серо-стальное платье, которого цвет до того подходил к этим сумеркам, что мягкие контуры ее форм, казалось, сливались с общим полусветом комнаты. Я долгое время молчал, но опять-таки совсем не потому, чтобы не имел sujets de conversation, a потому просто, что наедине с хорошенькой женщиной как-то ничего не идет на ум, кроме того, что она хорошенькая. Но зато я смотрел на нее… пристально, почти в упор (c’est une manière comme une autre de faire entendre certaines intentions[332]).

— Не хотите ли творогу со сливками? — вдруг обратилась она ко мне.

— Madame!.. — сказал я, не понимая ее вопроса.

— Вы такой молодой… vous devez adorer le laitage…[333]

— Признаюсь, это меня как будто ожгло; но, к счастью, я скоро нашелся.

— Может быть, — ответил я, — но во всяком случае обожать молоко все-таки лучше, нежели обожать… лук!

В свою очередь, она с минуту в недоумении смотрела на меня… и вдруг поняла!

— Ах, да! — почти вскрикнула она, весело хохоча, — «лук»… «цыбуля»… c’est ça! Ce cher capitaine! Mais savez-vous que c’est très méchant![334] Лук… цыбуля… обожать Цыбулю… ah! ah!

И она вновь так звонко засмеялась, что я почувствовал себя довольно неловко. Ты не можешь себе представить, maman, какой это смех! Звук его ясный, чисто детский, и в то же время раздражающий, едкий. Нахохотавшись досыта, она вздохнула и сказала:

— Какой вы молодой!

— Послушайте, баронесса! — сказал я, — я уж однажды слышал от вас это восклицание. Теперь вы его повторяете… зачем?

— А хоть бы затем, чтоб вы не смотрели так, как сейчас на меня смотрели. Vous avez des regards de conquérant qui sont on ne peut plus compromettants… ah, oui![335]

— В чьих же глазах это может компрометировать вас? Быть может…

Я остановился, как бы затрудняясь продолжать.

— В глазах ротмистра, хотите вы сказать? А если б и так?

— Цыбуля, баронесса! Поймите меня… Цыбуля!!

— Вам не нравится эта фамилия? Какой вы молодой!

— De grâce, baronne![336]

— Да, молодой! Если б вы не были молоды, то поняли бы, что Цыбуля — отличный! Que c’est un homme charmant, un noble coeur, un ami à toute épreuve…[337]

— Rien qu’un ami?[338]

— Ah! ah! par exemple![339]

Она опять залилась своим ясным, раздражающим смехом. Но я весь кипел; виски у меня стучали, дыхание занималось. Вероятно, в лице моем было что-то особенно горячее, потому что она пристально взглянула на меня и привстала с кушетки.

— Слушайте! — сказала она, — будемте говорить хладнокровно. Мне тридцать лет, и вы могли бы быть моим сыном… à peu près…[340]

«Вот оно! сынок!» — мелькнуло у меня в голове.

— Что за дело! — начал я.

— Нет, очень большое дело. Я не хочу портить вашу жизнь… не хочу! Вы только в начале пути, а я…

— Неправда! неправда! — воскликнул я с жаром, — красота, грация… la chasteté du sentiment!.. cette fraîcheur de formes… ce moelleux… ça ne passe pas![341] Это вечно!

Она засмеялась вновь, но уже тихонько, сладко, и приняла задушевный тон.

— Хотите быть моим другом? — сказала она, — нет, не другом… а сыном?

— Потому что «друг» у вас уж есть? — с горечью произнес я.

— Ну да, Цыбуля… c’est convenu![342] A вы будете сыном… mon fils, mon enfant — n’est ce pas?[343]

Я молчал.

— Но почтительным, скромным сыном… pas de bêtises…[344]правда? И чтоб я никогда не видела никаких ссор… с Цыбулей?

— И с Травниковым? — бросил я ей в упор.

— И с Травниковым… ah! ah! par exemple![345] Да, и с Травниковым, потому что он присылает мне прелестные букеты и отлично устраивает в земстве дела барона по квартированию полка… Eh bien! pas de bêtises… c’est convenu?[346]

— Mais comprenez donc…[347]

— Pas de mais! Un bon gros baiser de mère, appliqué sur le front du cher enfant, et plus — rien![348] Слышите! — ничего!

С этими словами она встала, подошла ко мне, взяла меня обеими руками за голову и поцеловала в лоб. Все это сделалось так быстро, что я не успел очнуться, как она уже отпрянула от меня и позвонила.

Я был вне себя; я готов был или разбить себе голову, или броситься на нее (tu sais, comme je suis impétueux![349]), но в это время вошел лакей и принес лампу.

Затем кой-кто подъехал, и, разумеется, в числе первых явился Цыбуля. Он сиял таким отвратительным здоровьем, он был так омерзительно доволен собою, усы у него были так подло нафабрены, голова так холопски напомажена, он с такою денщицкою самоуверенностью чмокнул руку баронессы и потом оглядел осовелыми глазами присутствующих (после именинного обеда ему, очевидно, попало в голову), что я с трудом мог воздержаться…

И эта женщина хочет втереть мне очки насчет каких-то платонических отношений… с Цыбулей! С этим человеком, который пройдет сквозь строй через тысячу человек — и не поморщится! Ну, нет-с, Полина Александровна, — это вы напрасно-с! Мы тоже в этих делах кое-что смыслим-с!

Весь остаток вечера я провел в самом поганом настроении духа, но вел себя совершенно прилично. Холодно и сдержанно. Она заметила это и улучила минуту, чтоб подозвать меня к себе.

— Vous vous conduisez comme un sage![350] — сказала она. — Вот вам за это!

Она быстро поднесла к моим губам руку, но я был так зол, что только чуть-чуть прикоснулся к этой хорошенькой, душистой ручке…

К довершению всего, мне пришлось возвращаться домой вместе с Цыбулей, которому вдруг вздумалось пооткровенничать со мною.

— Ты, хвендрик, не вздумай у меня Парасю отбить! — сказал он совсем неожиданно.

«Парася!» le joli nom![351] И я уверен, что с глазу на глаз, в минуты чувствительных излияний, он ее даже и Параськой зовет! Это окончательно взбесило меня.

— Послушайте! — отвечал я, — во-первых, я не понимаю, о чем вы говорите, а во-вторых, объясните мне, почему вы говорите «хвендрик», тогда как отлично произносите «фост»?

— Эге! да ведь и в самой же вещи так! — удивился он и на всю улицу разразился хохотом…

Итак, первый акт кончился. Но что это именно только первый акт, за которым пойдут второй и последующие — в этом ручаюсь тебе я!

Целую твои ручки. Ах, если б ты могла улизнуть от несносного Butor’a и приехать в К***! Мне так нужны, так нужны твои советы!

Твой С. Проказнин.

P. S. Вчера, в то самое время, как я разыгрывал роли у Полины, Лиходеева зазвала Федьку и поднесла ему стакан водки. Потом спрашивала, каков барин? На что Федька ответил: «Барин насчет женского полу — огонь!» Должно быть, ей это понравилось, потому что сегодня утром она опять вышла на балкон и стояла там все время, покуда я смотрел на нее в бинокль. Право, она недурна!»

«Взвесим все шансы, мой друг, и будем говорить серьезно.

Из последнего твоего письма я вижу, что твое предприятие гораздо сложнее, нежели можно было предположить. C’est très sérieux, mon enfant, c’est presque insurmontable[352]. Тут нужно много сдержанности, самоотвержения и — passe moi le mot[353] — ума. Потому что дело идет не о том только, чтобы наполнить праздное и скучающее существование, но о том, чтобы освободить это существование от тисков, которыми оно охвачено и которые со всех сторон заграждают путь к сердцу женщины.

Я вижу два заинтересованных лица: Цыбулю и Травникова. Ты приходишь третьим. Начнем с Цыбули.