class="p1">Если бы владычный летописец считал казнь стригольников справедливой и если бы таков же был взгляд и самого владыки, то летописец должен бы был торжественно сообщить читателям как благочестивый владыка искоренил сатанинскую ересь. Сообщения нет, оно появится ретроспективно только в следующем столетии, а здесь, в хронике 1360-1380-х годов, — многозначительное (для нас) молчание. Возможно, что расправа со стригольниками не была каким-либо официальным актом, т. к. ни владыка, в юрисдикции которого находились церковные и антицерковные дела, ни посадники не упомянуты в сообщении о расправе — там просто сказано: «стригольников побиша». Мы помним в начале этой книги миниатюру из Лицевого свода, готовившегося в Москве, но под руководством бывшего
новгородского архиепископа Макария, на которой противопоставлены друг другу группа седовласых бояр Софийской стороны и группа молодцов Торгового правобережья, бросающих стригольников в Волхов; никакого начальства, распоряжавшегося молодцами, нет. Мы знаем, что епископальные власти и митрополия предостерегали от предания еретиков смертной казни и надеялись на их воссоединение с церковью.
Вспомним, что Волхов уже второй год (1374, 1375) «семь дней иде на въспять», а это означало гибель прибрежных полей и пастбищ, общенародное несчастье. Может возникнуть предположение, что Карп и его товарищи — жертва разбушевавшемуся Волхову, принесенная теми полуязыческими низами, против которых выступали высокообразованные книжники-стригольники, писавшие (тайнописью!) поучения против современных им язычников.
В широко известном «Слове Григория Богословца», переписывавшемся в XIV–XVI вв., в том числе и в Новгороде, есть, помимо гневного осуждения пережитков язычества у людей того времени, и ядовитые стрелы в адрес тогдашнего православного духовенства:
… и на гнев богу по святем крещении череву работни [чревоугодливые] попове уставища трепарь прикладати рождества богородици к рожаничьне трапезе оклады деюче…[356]
Подобные дополнения книжников XIV в. уязвляли не только простых людей, веровавших в архаичных богинь плодородия — рожаниц, — но и духовенство, принимавшее активное участие не только в трапезе в честь рождества богородицы (8 сентября), но и во «второй трапезе» в честь этих самых языческих рожаниц (9 сентября). Проповедники, выступавшие как против приверженцев язычества, так и против потворствовавших им «череву работных» попов, легко могли оказаться под ударом с обеих сторон, что и могло привести во время наводнения к стихийной расправе без ведома светских и церковных властей. Это предположение не имеет безусловной доказательной силы, но и приписывать эту древнюю форму расправы (сбрасывание с моста), известную еще с языческих времен, архиепископу Алексею у нас нет никаких оснований.
Во всех последующих посланиях из Москвы и Царьграда говорилось о необходимости примирения со стригольниками, возвращения их в лоно церкви и ни разу не был помянут трагический эпизод 1375 г.
После ухода Алексея с владычества весь Новгород пришел в волнение и отправил большое и знатное посольство в Москву к митрополиту Алексею. Алексей, очевидно, не усмотрел никаких упущений в управлении епархией и отпустил новгородское посольство с миром:
И митрополит благослови сына своего владыку Алексея [новгородского], а Саву анхимандрита и бояр отпусти с великою честью.
И привезоша благословение митрополиче владыце Алексею и всему Новуграду[357].
9 марта 1376 г. торжественно собралось вече на древнем дворище Ярослава Мудрого, и все городские власти — наместник великого князя, посадник и тысяцкий «и иных много бояр и добрых муж» — понесли общее челобитье города в монастырь, где находился Алексей. «Възведоша владыку Алексея в дом святыя Софея… и ради быша новгородци своему владыце».
Прошлогодний самосуд над Карпом не упомянут владычным летописцем ни прямо, ни косвенно, хотя он вполне мог быть причиной отказа Алексея от своего поста — как решился он, владыка, допустить подобное беззаконие? В умолчании летописца можно видеть если не симпатию к погибшим стригольникам, то во всяком случае полное нежелание описывать жестокую расправу, произведенную, судя по всему, без владычного слова. Если бы архиепископ Алексей был, подобно Моисею, активным преследователем стригольнического движения, то и отношение его летописца к трагическому событию 1375 г. неизбежно было бы другим. Он, этот прославляющий Алексея летописец, обязательно внес бы на свои страницы упоминание о еретиках, о преодолении дьявольских козней благочестивым архиепископом, о справедливой каре, постигшей отступников… Умолчание свидетельствует об обратном — о стихийном самосуде, неизвестно кем организованном; летописец не хотел сообщать о нем потомкам, очевидно расценивая его как упущение властей, в котором владыка был неповинен. Алексей сам осудил себя за происшедшую трагедию, покинув архиепископскую кафедру. Москва оправдала его. На следующей год Алексей новгородский предпринял путешествие к Алексею — митрополиту всея Руси.
1376 г. «Того же лета поиха владыка Алексей к митрополиту и с ним Сава анхимандрит [глава новгородских монастырей], Юрий Онцифорович [посадник]… и иных много бояр месяца августа в 13 день…
И прия митрополит сына своего владыку Алексея в любовь. Такоже и князь великый. Пребысть владыка на Москве 2 недели и отпусти митрополит с благословением, а князь великый [будущий Дмитрий Донской] и брат его, князь Володимир с великою честью»
(с. 374)
В более позднем, чем новгородская летопись современника Алексея, московском своде 1479 г., в котором говорится и о расправе с Карпом, итог визита изложен иначе:
И паки отпусти его Алексей митрополит на свою архиепископью, много поучив его о ползе духовней — како паствити ему порученое стадо и въстязати [удерживать] дети своя от всякого зла и благословив его отпусти[358].
Трудно гадать о содержании поучений митрополита, но едва ли подлежит сомнению, что мудрый и образованный митрополит Алексей вел эти двухнедельные поучения в дружеском тоне и возможно, что не порицал, а лишь вооружал бывшего софийского ключника ортодоксальной книжностью для отпора книжникам-стригольникам. Под «злом», от которого надо «востязать» новгородцев, подразумеваются не споры и разногласия, а действия. В данном случае, очевидно, злобный самосуд, произведенный вопреки стремлению патриархата достичь воссоединения инакомыслящего духовенства и «с братиею своею в едином съчетании славити бога».
Алексей возвратился в Новгород в пятницу 17 октября. С этим победоносным возвращением из Москвы следует, вероятно, связывать знаменитый алексеевский каменный крест, вделанный в стену Святой Софии[359]. Он поставлен «общаго лѣтья», т. е. со всеобщего соизволения Великого Новгорода. На самой вершине креста изящным, как на серебряной чеканке, почерком написано: «Архиепископу Олексию дай богь многа лѣта и здравие и спасение и дѣтем его [новгородцам], всему миру».
Рис. 43. Крест архиепископа Алексея (1376 г.), изготовленный в его честь по желанию всего Новгорода.
Руководствуясь летописными материалами, очень подробно фиксирующими тридцатилетнее «владычество» Алексея, мы не можем назвать никакого другого срока