Читать интересную книгу День лисицы. От руки брата его - Норман Льюис

— А она не могла не отрицать, — сказал Даллас.

Но Брон видел все так ясно, до мельчайших подробностей, словно это случилось только прошлой ночью. Он чуть не плакал, думая о ее предательстве.

— Мы вошли в дом, — сказал он. — Я его как сейчас вижу. Лестница скрипучая, и замок в спальне никак не отпирался. И на стене — изречение из Библии, что-то про любовь господню.

— Но адреса вы не знаете, верно?

— Нет, адреса не знаю. Было темно. Там дорожка по задам, через огород, и мы уговорились, что она оставит черный ход открытым и зажжет свет.

— Пари держу, вас никто не видел, — сказал Даллас.

— Ваша правда. Никто не видел. Она живет не одна, и она не хотела, чтобы он узнал. Я бы мог проводить вас.

— Сомневаюсь, — сказал Даллас. — Мы с вами так основательно исследовали глубины человеческого сознания, что пора бы вам понимать: все это вы видели как бы во сне. Такого рода видения настолько убедительны и подробны, как если бы все происходило наяву. Не скажу, чтобы я уж очень полагался на полицию, но надо думать, показания этой женщины они проверили и перепроверили. И они совершенно убеждены, что она говорит правду.

— По-моему, пора выяснить самое главное, — сказан Брон. — Вы считаете, что я убил Ивена?

— Давайте скажем так: я считаю, что при вашем состоянии вы способны были его убить. А убили или нет, для меня не так важно.

Смелое заявление это далось врачу нелегко, и он искоса глянул на Брона, желая понять, как тот принял его слова.

Брон старательно перебирал в уме недавнее прошлое: он вновь ощущал живую плоть Уэнди, припоминал свои побуждения и поступки. Лишь изредка что-то было не вполне ясно. И только ярость Ивена он по-прежнему совсем не мог себе объяснить.

— У меня же не было на то никаких причин, — сказал он. — Это бессмысленно. Я ничего не имел против Ивена.

— Кроме одного: вы могли подсознательно понимать, что у него есть что-то против вас. Ведь, судя по моим заметкам, против того тюремщика в Уондсворте у вас тоже ничего не было.

— Выходит, я должен вам поверить, — сказал Брон. — Как видно, я уже не могу полагаться ни на свой рассудок, ни на свою память.

— Я вам друг. Я хочу помочь вам выбрать наилучшую линию поведения. Затем я сюда и приехал.

— Вчера я видел человека, который собирается меня защищать, — невесело сказал Брон. — Говорят, он неплохой адвокат.

— Я о нем слышал. Рвется к славе.

— Он как будто рассчитывает меня вытащить.

— Может, ему это и удастся. В том-то и беда. Пять лет назад можно было бы ставить десять против одного, что вас казнят. Вас и теперь с удовольствием бы казнили, но статьи в воскресных приложениях о возможных судебных ошибках лишают их спокойствия.

— Он считает, что меня могут с одинаковым успехом и осудить и оправдать, шансы равные.

— Даже так? — Даллас поморщился. — А вас это не пугает?

— Я не в силах сейчас ни радоваться, ни огорчаться. Так что пока я его разочаровал.

— Ваш защитник хочет во что бы то ни стало сделать себе имя. Об этом нельзя забывать. Процесс может стать сенсацией, и, если ему удастся выиграть дело, он, пожалуй, взлетит высоко. Возможно, вас оправдают, но ведь вы в глубине души этого не хотите, вот в чем соль. Мне кажется, свобода не так уж вас радует. Из наших с вами бесед в Хэйхерсте я понял, что там, пожалуй, вам было лучше, чем на воле.

— Я там привык.

— А вот к жизни на свободе вы так и не сумели приспособиться. В Хэйхерсте все было просто и ясно. Все понятно. Вот почему — сознательно или бессознательно — вы стремились задержаться там как можно дольше.

— Наверно, вы правы. До сих пор вы всегда бывали правы. Так что же мне делать? Сказать адвокату, что я хочу признать себя виновным?

— По тому, как все складывается, я думаю, у нас есть выход получше. Я уже говорил вам, Паркинсон на нашей стороне. Если вы согласитесь, надо будет запастись еще заключением специалиста из Нортфилдса.

— Нортфилдс… это ведь, кажется, для пожизненных?

— Но это не тюрьма, а лечебница Ее Величества.

— Одно и то же.

— Не обязательно. Это будет от многого зависеть. Больше я пока ничего не могу сказать. Вы уж положитесь на меня. Я делаю все, что в моих силах.

— Что это за место?

— Получше Хэйхерста. Со всеми, кроме буйных помешанных, там просто нянчатся. Вас поместят в одно из привилегированных отделений, вы там будете среди молодых людей, склонных к самоанализу, которые заочно проходят курс в колледжах. Через месяц-другой вам разрешат свободно ходить по всей территории. Там ценят людей со сравнительно нормальной психикой.

— В тюрьмах идет о Нортфилдсе недобрая слава.

— Это намеренно пускают такие слухи. Не хотят, чтобы туда попадал всякий сброд. А то, пожалуй, все станут рваться туда, как на курорт. Вы будете чувствовать себя там как рыба в воде. Я помню, вы мне как-то говорили, что не отказались бы пойти в монастырь. Так вот, в Нортфилдсе много общего с монастырем, но, я думаю, вам там больше понравится, не так однообразно.

Из вежливости он делает вид, что слушает с интересом, подумал Даллас, но'ему уже все равно. Он не хочет больше тянуть лямку. Я воюю не с бойким адвокатом, который мечтает прославиться, а с желанием умереть, которое всегда тут как тут, когда надежды и жажда жизни на исходе. Приедет нужный человек из Нортфилдса, и Паркинсон обернется ангелом-хранителем и вступит в бой на нашей стороне. Но удастся ли убедить Брона сделать то немногое, что от него требуется? Если бы угроза смертного приговора отпала, безответственный защитник, озабоченный своей карьерой, отступился бы от Брона, да и им самим овладела бы жажда забвения.

19

Чуть ли не за одну ночь настроение в Кросс-Хэндсе круто переменилось, страсти улеглись и остыли. На пороге лета наконец-то явилась весна, размалевала хмурые долины солнечными бликами, прогнала зимнюю затхлость и зимнюю одурь от сидения взаперти, которые держались долгих полгода.

Высокие мрачные ворота Нортфилдса растворились и захлопнулись за Броном, и он исчез у всех из виду и почти у всех из памяти. Бринаронский «Наблюдатель» потерял к нему всякий интерес, а заодно позабыл и недавнюю свою страсть к нераскрытым преступлениям, и на страницах его воцарилось летнее затишье, которое в Бринароне наступало раньше и кончалось позднее, чем почти повсюду в Англии.

Установили новую ретрансляционную антенну, и прием телеизображения в Кросс-Хэндсе стал куда лучше, а вот на молитвенные собрания приходило теперь гораздо меньше народу. В то лето домиков на колесах стало в полтора раза больше, и временные обитатели портили в окрестных долинах все, что не успели испортить прежде. Еще пять или шесть фермеров не выдержали сражения с землей, пустили свои поля под участки для туристов и присоединились к новому классу праздных бедняков. В это лето дачников пуще прежнего обуял дух насилия, разрушения и распутства, и модным их развлечением стало бить из ружья лососей, которые отваживались заплывать в бегущую по этим участкам речку.

После тяжких зимних трудов полиция почила на лаврах. Сержант Бродбент возвратился в Лондон, увозя с собой благодарственное письмо старшего констебля. Инспектор Фенн попросил о переводе и, получив его, сжег перед отъездом гору анонимных писем. Констебль Джонс в наказание был переведен в поселок Феррипорт — трущобы, которые росли как на дрожжах вокруг нефтеперегонного завода на побережье. Констебль Эдвардс посвятил это бестревожное лето своему труду под названием «Недостаток питания как один из факторов постепенного вымирания клушицы», опубликованному затем в «Британской орнитологии», за что получил четыре гинеи.

В Иванов день в Кросс-Хэндсе погибли пятеро детей — вместе с осевшей землей провалились в заброшенный рудник. Трагедия эта на целых две недели вытеснила с первых страниц бринаронского «Наблюдателя» несовершеннолетних наркоманов и престарелых ныряльщиц: газета справедливо напоминала, что уже не раз призывала обратить внимание на эту опасность. Слухи о государственном расследовании пока не подтверждались.

Местные жители, еще недавно находившиеся на подозрении у полиции, жили припеваючи. Например, Робертс, к которому полиция утратила всякий интерес, стал понемногу процветать. Он почти задаром скупил чуть ли не все земли на Пен-Гофе, обзавелся тракторами и бульдозерами последних марок, и похоже, что на Гору наконец нашлась управа. Никто уже не называл Робертса просто по имени.

Морган, ловец омаров, с тех пор как партнер его исчез, ни разу о нем и не вспомнил. К торговцам омарами впервые явились экспортеры и платили за товар не скупясь. Морган купил часы с календарем, мотор с автоматическим зажиганием и принят был в церковную общину, которая стояла на две ступеньки выше его прежней.