У другого мандельштамовского приятеля – сосланного в Воронеж московского филолога Павла Калецкого – 19 июня 1935 года умерла жена. Объясняясь позднее с ответственным секретарем Ленинградского отделения ССП по поводу своих частых встреч с опальным Мандельштамом, Калецкий не без вызова писал: «…Он и его жена оказались единственными людьми, которые оказали мне большую и добрую человеческую поддержку во время болезни и при смерти моей жены, в то время как никто из моих воронежских коллег по ССП не счел нужным заинтересоваться моим положением, и за эту поддержку я Мандельштамам глубоко и искренне благодарен»[834].
27 июня 1935 года над Воронежем пронесся страшный ураган, лишивший жизни нескольких человек, причем «<о>собенной силы», согласно информации газеты «Коммуна», «достиг ураган на реке»[835]. Этим же числом датировано мандельштамовское стихотворение, которое, возможно, стало косвенной реакцией поэта на ураган:
Бежит волна – волной волне хребет ломая,Кидаясь на луну в невольничьей тоске,И янычарская пучина молодая,Неусыпленная столица волновая,Кривеет, мечется и роет ров в песке.А через воздух сумрачно-хлопчатыйНеначатой стены мерещатся зубцы,А с пенных лестниц падают солдатыСултанов мнительных – разбрызганы, разъяты –И яд разносят хладные скопцы[836].
А выстроить восточные декорации в стихотворении «Бежит волна – волной волне хребет ломая…» Мандельштама могло спровоцировать прочтение следующего фрагмента из статьи В. Ивинга «Бахчисарайский фонтан», помещенной в «Известиях» от 22 июня 1935 года в составе подборки «Успех ленинградского балета» (о московских гастролях Кировского театра): «<М.> Дудко <в партии Гирея> дает великолепную остро отточенную рыцарственную фигуру хана, представляя его блистательным воителем старого феодального Востока во вкусе вальтер-скоттовского султана Саладина. За острым сарацинским профилем Гирея словно мерещится глубокий золотой фон сказок 1001 ночи, душистые от полыни пески пустынь и зубцы крепостных стен Акры»[837] (сравним у Мандельштама: «Неначатой стены мерещатся зубцы»).
В течение лета 1935 года Мандельштам для заработка написал несколько рецензий на книги современных поэтов. В начале июля в гостях у Мандельштамов побывали артистки Камерного театра Христина Бояджиева и Наталья Эфрон. Из воспоминаний Христины Бояджиевой: «Осип Эмильевич обрадовался нашему появлению. Ему хочется угостить нас воронежским хлебным квасом. Взяв кувшин, он быстро выходит. Надежда Яковлевна печально рассказывает, что он стал очень нервным, рассеянным, бросает окурки прямо на ватное одеяло. “Вот видите ожоги” <…>. Осип Эмильевич скоро вернулся, угощал квасом и радовался, что он нам понравился. “Хотите, я прочту мое последнее стихотворение?”»[838]. И Мандельштам прочел актрисам о торжественных похоронах недавно погибших советских летчиков, пилотов самолета «Максим Горький»:
Не мучнистой бабочкою белойВ землю я заемный прах верну –Я хочу, чтобы мыслящее телоПревратилось в улицу, в страну:Позвоночное, обугленное тело,Сознающее свою длину…
22 июля Мандельштам вместе с женой по заданию газеты «Коммуна» съездил в Воробьевский район Воронежской области для подготовки очерка о совхозах. В декабре 1936 года он вспоминал об этой поездке так:
Я блуждал в полях совхозных –Полон воздуха был ротСолнц подсолнечника грозныхПрямо в очи оборот.<…>Трудодень страны знакомойЯ запомнил навсегда,Воробьевского райкомаНе забуду никогда.
Еще не так давно Мандельштам ужаснулся участи мучеников-крестьян и назвал Сталина «мужикоборцем». Теперь он почувствовал себя помощником и союзником государства, и от этого помощника требовались не гневные разоблачения, а конкретные предложения по улучшению крестьянского быта. В записной книжке Мандельштама появились такие, например, рационализаторские предложения: «Необходимо: 1). Выписывать из Воронежа лекторов на двухнедельные циклы по вопросам: литературе, партистории, интернациональному воспитанию, технике и т. д. <…> 4). Наладить музыкальную самодеятельность (имеется лишь несколько одиночек-баянистов). Выписать на короткое время инструктора по хоровому пению хотя бы через радиокомитет» (III: 429–430).
Сергею Рудакову вернувшийся из поездки Мандельштам рассказывал о своем самоощущении следующим образом: «“21/2 часа чувствовал себя Рябининым (секретарь обкома), который инспектирует область. Они думали, что приехал писатель расшатанный, с провалами, а я им… я им… дал по 12 важных указаний и без числа мелких…” На вопрос мой, каких же, он лукаво смеется и говорит, что не может пересказать, что это было вдохновенье»[839].
Однако спустя буквально несколько дней маятник качнулся в противоположную сторону. Очерк из совхозной жизни у Мандельштама не клеился.
Из письма Рудакова к жене от 2 августа 1935 года: «Он <Мандельштам>: “Я опять стою у этого распутья. Меня не принимает советская действительность. Еще хорошо, что не гонят сейчас. Но делать то, что мне тут дают, – не могу. Я не могу так: “Посмотрел и увидел”. Нельзя, как бык на корову, уставиться и писать. Я всю жизнь с этим боролся. Я не могу описывать, описывать Господь Бог может или судебный пристав. Я не писатель. Я не могу так. Зачем это ездить в Воробьевку, чтобы описывать <…>. Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи (это о летчиках <те самые, что читались Эфрон и Бояджиевой>), которые бодрые, мутные и пустые. Это ода без достаточного повода к тому. “Ах! Ах!” – и только; написал рецензии – под давлением и на нелепые темы, и написал (это о вариантной рецензии) очерк. Я гадок себе. Во мне поднимается все мерзкое из глубины души. Меня голодом заставили быть оппортЮнистом. Я написал горсточку настоящих стихов и из-за приспособленчества сорвал голос на последнем. Это начало большой пустоты”»[840].
Осип Эмильевич оказался прав – стихи вернулись к нему только в начале декабря 1936 года.
3
10 октября 1935 года по рекомендации местного отделения Союза советских писателей Мандельштам был назначен на должность заведующего литературной частью в воронежский Большой советский театр. Появилась перспектива стабильного заработка. «Это был очень тихий и скромный человек, молча он смотрел спектакли и репетиции, – вспоминал актер театра П. Вишняков. – Наверняка у него было свое мнение о спектаклях, и, возможно, он высказывал его директору театра Вольфу или главрежу Энгель-Крону, но никогда труппе. Также никогда не читал он и своих стихов нам, актерам <…>. В своем темном костюмчике со своими неведомыми нам мыслями Мандельштам был для нас несколько загадочным <…>. Казалось, он боялся расплескать свой внутренний мир»[841].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});