Читать интересную книгу Осень средневековья - Хёйзинга Йохан

Четыре часа длилась речь Жана Пти, и как только он умолк, раздался голос его доверителя герцога Бургундского: "Je vous avoue" ["Я одобряю"]. Для герцога и его близких родичей были изданы четыре экземпляра этой оправдательной речи в виде роскошной книги в переплете из тисненой кожи, с золотом и миниатюрами. Одна из этих книг и поныне хранится в Вене. Эта речь была также издана для продажи[9].

Потребность любому житейскому эпизоду придавать форму нравственного образца, любое суждение облекать в форму сентенции, из-за чего оно приобретает нечто субстанциальное и неприкосновенное, короче говоря, процесс кристаллизации мысли находит свое наиболее общее и естественное выражение в пословицах. Пословицы выполняют в средневековом мышлении яркую жизненную функцию. В повседневном обиходе их сотни, и почти все они метки и содержательны. Звучащая в пословице мудрость порою проста, порою глубока и исполнена благожелательности; чаще всего пословица иронична; она добродушна и обычно довольствуется малым. Она никогда не проповедует сопротивление, она всегда успокаивает. С улыбкой или снисходительным вздохом, она позволяет торжествовать корыстолюбцу и оставляет безнаказанным лицемера. "Les grans poissons mangent les plus petis" ["Большие рыбы пожирают малых"]. "Les mal vestus assiet on dos au vent" ["В худой одежонке садятся спиною к ветру"]. "Nul n'est chaste si ne besogne" ["Стыдятся, когда боятся"]. Иногда в пословице проглядывает цинизм: "L'homme est bon tant qu'il craint sa peau" ["Добряк по натуре -- из-за заботы о собственной шкуре"]. "Au besoing on s'aide du diable" ["B нужде и дьявол подмога"]. За всем этим, однако, скрывается кротость, которая не хочет никого порицать. "Il n'est si ferre qui ne glice" ["Не подкуешь так, чтоб не споткнулся"]. Вопреки сетованиям моралистов на людскую испорченность и греховность, народная мудрость взирает на все это с пониманием и улыбкой. В пословице сгущаются в единый образ мудрость и мораль разных времен и разных сфер жизни. Одни пословицы по духу совершенно евангельские, другие -- простодушно-языческие. Народ, в повседневном употреблении которого насчитывается столько пословиц и поговорок, предоставляет теологам и философам полемизировать, мотивировать и аргументировать -- сам же он с любым явлением разделывается при помощи суждения, которое отдается в людях, как звон колокола. Народ воздерживается от пустословия и избегает неясностей. Пословицы сразу же разрубают узлы: стоит припомнить подходящую пословицу -- и дело сделано. Склонность к материализации мысли предоставляет культуре весьма существенные преимущества.

Удивительно, как много пословиц было в ходу в годы позднего Средневековья[10]. Употребляемые повседневно, они так тесно смыкаются с мыслями, составляющими содержание литературы, что поэты этого времени прибегают к ним постоянно. Сочиняются, к примеру, стихи, где каждую строфу завершает пословица. Анонимный автор адресует оскорбительные стихи, написанные в подобной форме, ненавистному прево Парижа Хюгу Обрио по случаю его позорного падения[11]. Здесь же можно назвать Алена Шартье с его Ballade de Fougeres[12] [Балладой о Фужере], Жанна Ренье с его жалобами из плена, Молине с различными примерами из его Faictz et Dictz [Дел и сказаний], Complaincte de Eco [Жалобу Эхо] Кокийара и балладу Вийона, сплошь построенную на пословицах[13]. Сюда же относится и поэма Le passe temps d'oysivete [Досужие забавы] Роберта Гагена[14]; почти каждая из 171 строфы ее оканчивается подходящей к данному случаю пословицей. А может быть, эти нравоучительные сентенции типа пословиц (из которых лишь некоторые удалось обнаружить в известных мне сборниках) принадлежат перу самого поэта? В таком случае это было бы еще более убедительным доказательством той живой роли, которая в культуре позднего Средневековья отводилась пословице, этому закругленному, выверенному, понятному всем суждению, -- поскольку пословицы, как мы видим, непосредственно примыкают к стихам, на сей раз являясь продуктом индивидуального поэтического творчества.

Даже проповедь, основываясь на священных текстах, не пренебрегает пословицами; их широко употребляют во время серьезных дебатов и в сфере государственных дел, и в церковных кругах. Жерсон, Жан де Варенн, Жан Пти, Гийом Филястр, Оливье Майар в своих речах и проповедях, стремясь к большей убедительности, постоянно приводят наиболее обиходные пословицы: "Qui de tout se tait, de tout a paix" ["У кого рот на запоре, тот ни с кем не бывает в ссоре"]; "Chef bien peigne porte mal bacinet" ["Кто шлем надевает, волос не завивает"]; "D'aultrui cuir large courroye" ["Из чужой кожи -- широкие ремни"]; "Selon seigneur mesnie duite" ["По господину -- и слуги"]; "De tel juge tel jugement" ["Каков судья, таков же и суд"]; "Qui commun sert, nul ne l'en paye" ["Служишь всем -- не платит никто"]; "Qui est tigneux, il ne doit pas oster son chaperon" ["У кого парша, тот ходит в шапке"][15]. -- С пословицами явственно связано Imitatio Christi: в том, что касается формы, эта книга восходит к речениям (rapiaria), собраниям мудростей всякого рода и происхождения.

В позднем Средневековье мы видим немало писателей, суждения которых, собственно говоря, не возвышаются над теми пословицами, на которые они то и дело ссылаются. Хронист начала XIV в. Жеффруа Парижский перемежает свои летописные вирши пословицами, формулирующими "мораль" всего приключившегося[16], -- и в этом он поступает более мудро, чем Фруссар и автор Le Jouvencel, где доморощенные сентенции часто воспринимаются как полусырые пословицы: "Enssi aviennent li fait d'armes: on piert (perd) une fois et l'autre fois gaagn'on" ["В ратном деле так оно и бывает: иной раз терпят поражение, иной раз одерживают победу"]; "Or n'est-il riens dont on ne se tanne" ["Нет такой вещи, которая не прискучит"]; "On dit, et vray est, que il n'est chose plus certaine que la mort" ["Говорят, и это воистину так, что нет ничего вернее смерти"][17].

Одна из форм кристаллизации мысли, подобная пословице, -- это девиз, с особой охотой культивировавшийся во времена позднего Средневековья. Это уже не универсальная мудрость, какой является пословица, но личное правило или жизненное наставление, возвышаемое его носителем до степени знака; запечатлеваемое золотыми буквами жизненное напутствие, которое, будучи в стилизованном виде повторено, воспроизведено на каждом предмете личного гардероба и на оружии, призвано вести и укреплять и самого его обладателя, и его сторонников. По настроению девизы -- большей частью охранительного характера, как и пословицы. Это надежда, порой включающая нечто невысказанное, что вносит элемент тайны: "Quand sera ce?" ["Когда это будет?"]; "Tost ou tard vienne" ["Рано или поздно -- да сбудется"]; "Va oultre" ["Стремись вперед!"]; "Autre fois mieulx" ["В другой раз -- лучше"]; "Plus dueil que joye" ["Больше горе, чем радость"]. Гораздо большее число девизов имеет отношение к любви: "Aultre naray" ["Другую -- никогда"]; "Vostre plaisir" ["Ваша услада"]; "Souvienne vous" ["Вас помню"]; "Plus que toutes" ["Больше всех"]. Все это рыцарские девизы, красующиеся на чепраках и оружии. Изречения на кольцах носят более интимный характер: "Mon cuer avez" ["Моим сердцем владеете"]; "Je le desire" ["Сего желаю"]; "Pour tousjours" ["Навечно"]; "Tout pour vous" ["Весь Ваш"].

С девизами непосредственно связаны эмблемы, которые либо наглядно их иллюстрируют, либо находятся с ними в той или иной связи по смыслу, как, например, суковатая палка -- с девизом "Je l'envie" ["Вызываю"] и дикобраз -- с девизом "Cominus et eminus" ["Издали и в упор"] Людовика Орлеанского, струг -- с девизом "Ic houd" ["Принимаю"] его противника Иоанна Бесстрашного или огниво Филиппа Доброго[18]. Девиз и эмблема относятся к сфере геральдики. Герб для человека Средневековья означает нечто большее, чем удовлетворение пристрастия к генеалогии. Геральдическое изображение обладало в его сознании значением, приближающимся к значению тотема[19]. Львы, лилии и кресты становятся символами, в которых весь комплекс фамильной гордости и личных стремлений, зависимости и ощущения общности запечатлен образно, отмечен как нечто неделимое и самостоятельное.