Издания, инсценировки, проекты новых изданий при нэпе и сталинизме
В 1920-е годы, когда на Западе вышли сначала 28-томное нью-йоркское «Folks-fond oysgabe», а за ним и аналогичное виленско-варшавское собрание сочинений на идише, в Советском Союзе протекал сложный процесс освоения шолом-алейхе-мовского творчества марксистской критикой. Уже упоминавшийся Моисей Литваков и другие идеологи новой еврейской советской культуры вели интенсивные дискуссии о месте в ней Шолом-Алейхема, ставя под сомнение ценность его наследия для пролетарского читателя. Как следствие, произведения писателя в оригинале печатались тогда на территории страны заметно реже, чем в русских переводах. А переводных изданий печаталось немало. Далекие от каких-либо дискуссий русские издательства, преимущественно частные и кооперативные, ориентировались на возникший при нэпе книжный рынок и не могли пройти мимо самого популярного еврейского прозаика, имевшего к тому же репутацию юмориста[1166].
Особой активностью в этом отношении выделялось частное московско-ленинградское издательство «Пучина», выпустившее тринадцать книг Шолом-Алейхема – тоже своего рода собрание сочинений, которое включило и большинство романов писателя. Редактором почти всех этих книг выступал Давид Гликман, известный до революции русский поэт-сатирик и драматург[1167]. Он был лично знаком с Шолом-Алейхемом и еще на заре XX века опубликовал переводы двух рассказов будущего классика. Перевод рассказа «Dos tepl» («Горшок») был оценен автором как «прекрасный»[1168].
Для «Пучины» Гликман не только редактировал работы других переводчиков, но и сам перевел одно из наиболее крупных произведений – «Кровавую шутку». В предисловии к роману он указывал:
Переводя «Кровавую шутку», мы сочли необходимым сделать в оригинале сокращения. Шолом-Алейхем писал свой роман отрывочно, по главам печатая его в газете. Это сказалось на книге длиннотами, эпизодическими вставками, значительно затягивающими развитие романа и не имеющими существенного значения ни для фабулы, ни для цельности общей картины. Мы полагали, что, опустив эти части романа, мы не только не нарушим ничем его художественной цельности, но наоборот, дадим читателю более конденсированный материал. Сокращая, мы относились с большой бережностью к слову большого художника-романиста и, думаем, ничем не погрешили против его памяти…[1169]
Надо полагать, опытный литератор Гликман искренне стремился сделать затянутый роман динамичнее, но, похоже, ему еще и приходилось подгонять текст к приемлемому для «Пучины» объему. В результате перевод оказался вдвое короче оригинала, а потому неминуемо ущербен: многие эпизоды буквально излагались скороговоркой. Однако утверждения об идеологически мотивированном характере внесенных Гликманом сокращений лишены каких-либо оснований. Во всяком случае, в его переводе сохранены многочисленные фрагменты с описанием еврейских обычаев, праздничных церемоний, традиционного быта и даже дискуссий о сионизме.
Необходимо также учесть, что «Кровавая шутка» была выпущена «Пучиной» во время развернувшейся в СССР кампании по борьбе с антисемитизмом. Роман полностью соответствовал задачам государственной пропаганды конца 1920-х, направленной против этой «гнусной старорежимной антисоветской отрыжки в отсталых слоях», как квалифицировался антисемитизм в передовой статье «Правды»[1170]. Политическую актуальность произведения подчеркивал в своем предисловии и переводчик:
…торжество антисемитизма, позорнейшего и ядовитейшего цветка европейской цивилизации, особенно расцветшего в дореволюционной России, прекрасно обрисовано в «Кровавой шутке» и дает книге ценность более чем историческую…
Заметим, что Шолом-Алейхем писал свою «Кровавую шутку» в годы жесточайшей реакции, в разгар черносотенной агитации по делу Ющинского. В те дни книга имела большое обличительное значение. Но ее прочтут с интересом и теперь…[1171]
Видимо, роман и в самом деле вызвал читательский интерес. В дополнение к первому изданию (9850 экз.) спустя год вышло второе (4500 экз.). А вскоре «Пучина», как и прочие частные издательства, прекратила свое существование. Перевод Гликмана больше уже не перепечатывался – вплоть до эпохи перестройки. Остались невостребованными и работы его коллег по шолом-алейхемовскому проекту «Пучины», в том числе и ранние, незрелые переводческие опыты Якова Слонима и Михаила Шамбадала, ставших впоследствии основными творцами «русского Шолом-Алейхема».
Между тем ко второй половине 1930-х создатель «Тевье-молочника», «Менахем-Мендла» и «Мальчика Мотла» был официально объявлен в СССР классиком мирового значения, а также главным дореволюционным предтечей советской еврейской культуры, после чего в стране началась масштабная деятельность по изданию его произведений – и на идише, и в переводах. Но к тому времени кампанию по борьбе с антисемитизмом успели свернуть, и «Кровавая шутка» потеряла былую привлекательность для целей агитации и пропаганды, хотя и упоминалась в биографических очерках о Шолом-Алейхеме как произведение, в котором автор выражает «пламенный протест против царского произвола» и «обнажает все изуверские махинации царского правительства, пригвождая его к позорному столбу»[1172]. Что касается художественной ценности романа, то влиятельный литературный критик Арон Гурштейн фактически выражал общее мнение, созвучное и давним высказываниям Бал-Махшовеса и Шмуэля Нигера, когда лаконично отмечал в своей многократно переиздававшейся программной работе, как бы подводившей итог изучению творчества Шолом-Алейхема в Советском Союзе:
В двух последних романах («Потоп» и «Кровавая шутка». – А. Ф.) много интересных страниц, метких наблюдений, бытового материала, – но все же на них лежит печать газетной спешки и торопливости[1173].
Закономерно, что при такой оценке советской критикой государственные издательства (а других в СССР уже и не было) публиковать «Кровавую шутку» не спешили. Она не вошла даже в 15-томное собрание избранных сочинений Шолом-Алейхема на идише, выпускавшееся с середины 1930-х московским еврейским издательством «Дер эмес»[1174].
Зато вовсю звучали в довоенные, военные и первые послевоенные годы отголоски романа – в виде многочисленных спектаклей на идише по его мотивам. Все они, за редчайшими исключениями, именовались «Der blutiker shpas» («Кровавая шутка»), хотя были основаны на авторской инсценировке – пьесе «Shver tsu zayn ayid» («Трудно быть евреем»), название которой, очевидно, не отвечало потребностям советской сцены. При нэпе такие постановки демонстрировались десятками еврейских антреприз, например киевским театром «Кунствинкл» («Уголок искусств», 1924), гомельской труппой Менахема Рубина (1924), труппой «Унзер винкл» («Наш уголок») под режиссерством Марка Меерсона в Зиновьевске (1924), труппой Рудольфа Заславского в Чернигове (1924), московским театром «Комедия», гастролировавшим по Украине (1925), и другими[1175]. В посленэповские времена эстафета перешла к государственным структурам: спектакли по «необыкновенному роману» ставились, в частности, Еврейской агит-театральной труппой при Новосибирском отделении ОЗЕТа (1930), Азербайджанским (1939) и Белостокским (1940) ГОСЕТами, училищем при московском ГОСЕТе (1944), двумя базировавшимися в Средней Азии театрами – Львовским еврейским театром музкомедии под руководством Иды Каминской (1944) и Одесско-Харьковским ГОСЕТом (1946), еврейскими драматическими коллективами в Вильнюсе (1946) и Баку (1947), Одесским передвижным еврейским театром (1948)[1176].
Рис. 6.7. Программа спектакля Одесского передвижного