Читать интересную книгу Баланс столетия - Нина Молева

Четыре с половиной часа споров. Без перерыва. На неслабеющем накале. Столики у стен пустеют первыми: на такой лимит времени не хватило заготовленного материала. Что-то явно не сработало. Что-то должно было сложиться иначе. Одно ясно: волна страстного интереса к вопросам душевной раскрепощенности. В данном случае через живопись.

И Володя Сапожников, останавливаясь у выхода: «Послушайте, ведь это ключ к чему-то очень важному, а?»

NB

1962 год. 12 августа. Взрыв водородной бомбы Андрея Сахарова. Первый взрыв был произведен 12 августа 1953-го, через пять месяцев после смерти Сталина. В октябре того же года Андрея Сахарова избрали членом Академии наук СССР, в декабре ему была присуждена Сталинская премия и присвоено звание Героя Социалистического Труда. Облако взрыва накрыло значительную часть Южного Урала, где и в начале третьего тысячелетия продолжают умирать от радиации люди, рождаются уродами дети и мутанты-животные. Засекреченность результатов испытаний не позволила никого признать пострадавшим и вывезти с зараженной территории. Их приговором стала бесконечная во времени мучительная смерть.

Знали ли физики о неизбежных последствиях своих достижений? Знали. Все без исключения. В Хиросиме и Нагасаки уже 17 лет звонили колокола памяти и дети приносили к общим памятникам тысячи бумажных журавликов. Обреченные дети.

Выставки теперь шли одна за другой. В Центральном Доме литераторов — по идее Алексея Суркова; вне литературы он мог себе позволить выглядеть либералом. В Литературном институте — под эгидой декана Высших литературных курсов писателя-«деревенщика» Юрия Лаптева. Здесь, в стенах Литинститута, всегда кипели страсти. В подвале — литературный дешевый ресторанчик. Во флигелях и конюшнях — писательские коммуналки. Удобства и размер площади для проживания зависели от положения в Союзе писателей. Разноцветье имен, несовместимых по официальной табели о рангах: от самых ответственных и поныне остающихся у кормила правления литературой до тех, кого всеми силами старались скрыть от народной памяти. Борис Пастернак, Петр Орешин, Михаил Пришвин, Всеволод Иванов, Осип Мандельштам, Михаил Булгаков, Андрей Платонов.

В 1931-м живший во флигеле Александр Фадеев напечатал в газете «Известия» разносную статью о жившем в дворницкой Платонове — «Об одной кулацкой хронике»: «Критикуя советский бюрократизм, обнаруживает непонимание советского государства как органа диктатуры пролетариата. Советский госаппарат показан не как форма участия рабочих и крестьян в управлении страной, а как механический аппарат принуждения, нивелировки человеческой личности», что квалифицировалось Фадеевым как «наскок на партию».

Только Александр Фадеев в своем прокурорском захлебе не был первым. Разоблачение Андрея Платонова начали еще в 1928-м… искусствоведы, будущие члены Академии художеств СССР Михаил Сокольников и Николай Замошкин, ставший впоследствии директором Третьяковской галереи.

…Но вернемся к выставке. В ней участвовало около двадцати художников. Без малого полтораста работ. У входа технические машины радио и телевидения. Импровизированные выставочные залы — аудитории не вмещали всех желающих. Недоумение зрителей было общим и разным. Общими оставались опасения. Слова театральной художницы, работавшей с А. Я. Таировым, Елены Фрадкиной: «Не поверю, чтобы вообще разрешили! Это стало бы признанием принципов двадцатых, и притом в развитии. Да никогда в жизни!»

Прозаик Юрий Пиляр, тогда еще слушатель Высших литературных курсов: «С этим не шутят! Все, что лишено прямого фотографического подобия, уверен, будет караться. Именно караться. Или выкорчевываться. Сам был в Маутхаузене рядом с немецким художником, позволившим себе чуть отступить от визуального сходства. В „великой Германии“ он относился к „недочеловекам“.

У немцев существовал незыблемый принцип: тот, кто видит иначе, чем обыватель, подлежит истреблению. Альтернатива все же была — отречься. Торжественно и всенародно. От всяких занятий искусством. Это очень поддерживалось и поощрялось. Вот увидите, и эти ребята…» — «Но ваш соузник по лагерю…» — «Да, не захотел думать об отказе». — «Значит, возможно и такое».

Как давно вокруг знаменитого Павла Кузнецова не было такой толпы слушателей! «А знаете, — всегда чуть набыченный, коренастый Кузнецов поправляет свою неизменную черную бабочку, почти улыбается, — я, кажется, склонен предать забвению худшие годы. Впереди осталось так немного, и так хочется открытых окон. Если только их по-настоящему откроют…» И он то же!

Вступительное слово Бориса Слуцкого. Он говорит о надеждах, рожденных войной, и разочарованиях, принесенных ждановщиной. О том, что понять опасность сталинизма для народа, отдельного человека — значит прежде всего снять запреты в области культуры: не родился и никогда не родится чиновник, способный понять и оценить человека, наделенного творческим началом. Но именно в этом начале прозрение общества в будущее.

У Слуцкого будто против его воли вырывается альтернатива: поверить художнику — поверить будущему. Война была выиграна великим доверием человеку. Вынужденным. Противным сталинскому аппарату. Но которому аппарат не мог противостоять: Отечественная война не бывает войной по приказу. Человек был свободен в едином со всеми стремлении вернуть мир земле.

«И этот мир был поразительно похож на тот, который мы сейчас на этих стенах видим: не бессмысленно радостный, но убедившийся в ни с чем не сравнимой ценности жизни».

Слуцкий читает строки, неизвестные присутствующим. Неопубликованные. Может быть, под впечатлением висящей рядом картины Майи Филипповой «Иней»:

Белый снег — не белый, а светлый.Нет, не светлый — сияющий снег.И какие-то теплые ветрыНавевают его на всех.Да, зима, а тепло, как в мае,Ночь, а будто утром светло.Это счастье во мне расцвело,Возвышая, приподнимая…

Через день после вернисажа «Вечерняя Варшава» под заголовком «Новое в советском искусстве» даст обширный материал своего московского корреспондента: «Вся эта выставка — это несомненно очень искренние поиски собственного выражения и изобразительных средств в искусстве… Но самое главное, что эти молодые художники нашли свое место рядом с другими, официально признанными и поддерживаемыми направлениями».

Вот только одновременно с выходом варшавской газеты раздался звонок на Высших литературных курсах. Точно во время десятиминутного перерыва между лекциями. Заведующая учебной частью со злорадной улыбкой протянула трубку мне.

Визгливый женский голос из горкома партии, не обратившись по имени-отчеству, бросил: «Ну, что там у вас?» — «Что вы имеете в виду?» — «Что еще там за выставка?» — «Самая обыкновенная». — «Как же, обыкновенная! На Западе пишут. Давайте объясняйте!»

Продолжать разговор в таком тоне? Я предупредила, что положу трубку. Голос чуть ослабил напор, но настаивал на объяснениях, переходя к прямым угрозам: «Вам придется отвечать!» — «А вы видели выставку?» — «Нет. Но товарищи говорят…» — «Какие товарищи?» — «Не имеет значения». — «Кто именно?» Ответа не последовало. Беседа не состоялась.

И знамение времени: администрация Литературного института не придала значения волнениям горкомовской дамы. До поры до времени.

Звонок из горкома не помешал и новой выставке в Доме кино на Поварской. Том самом, где исключался из Союза писателей Борис Пастернак. Здесь залы могли вместить почти 750 работ.

NB

1962 год. А. Войцеховский — Э. Белютину. Варшава.

«Я все читаю с подлинным удовольствием Ваши мысли об искусстве. То, что Вы пишете о пространстве, относится к наиболее существенным (и несмотря на все то, все еще дискуссионным) проблемам современной пластики. Меня не удивляет, что именно в этот момент зарождается столько колебаний. Поскольку борьба за искусство для сегодняшнего и завтрашнего основывается прежде всего на попытке нового определения пространственных отношений, и это одинаково в искусстве фигуративном и абстрактном. Все другие явления известны на протяжении уже многих и многих столетий. Почти каждая форма обладает каким-то своим соответствием в истории искусства. Новым является единственно пространство, а также связь пространства и времени.

Зная Ваши произведения, я прихожу к заключению, что именно в этой области Вы проводите сознательные и логические поиски, счастливо отбрасывая две наиболее заезженные и традиционные концепции, к которым относятся: пространство, построенное на принципе „пустой комнаты“, а также пространство „сценическое“ (декорации, фон, кулисы картины и т. д.)».

Иногда казалось: старшие переживают больше молодых. Острее. Нетерпеливее. Может быть, потому, что не верят в длительность и устойчивость казавшихся перемен.