Читать интересную книгу Кентавр - Элджернон Блэквуд

XII

Добравшись до своей каюты, он, к некоторому удивлению, обнаружил, что новые соседи уже отошли ко сну. Занавеси на верхней койке были задернуты, а мальчик уже спал на диване под открытым иллюминатором. Постояв в тесном пространстве рядом с ними, О’Мэлли почувствовал, что начинается новая стадия его жизни. Уверенность эта поднималась изнутри, как теплое сияние. Теперь он уже весь дрожал, не просто от возбуждения, а под воздействием прилива неудержимого восторга. Его прежняя мелкая личность не в силах была вместить такие чувства. Она требовала расширения, которое уже началось. Границы его личности раздвигались.

Словами он описать этого не мог. Лишь знал, что терзавшие его долгие годы желания теперь улеглись. Утихли муки неутолимого голода, терзавшие его на протяжении всей жизни, — того ненасытного голода по красоте и чистоте первозданности, прежде чем людские толпы запятнали мир своими склоками и тяжбами, не нарушили покой громкими воплями. Великолепие этого мира теперь сияло внутри него.

Важно было и то, как он описывал это себе. Он прибегал к аналогии с детством. Его обуяло щемящее чувство, заставляющее мальчишек убегать на край света. Он вновь испытал волнения тех минувших дней, когда «воля мальчишки — что ветер»[69], когда весь мир сладко благоухает и сияет как летний день, а деревенская улица уходит прямо в небо…

Именно таковы были чувства, дающие намек на истинную причину неугасимо горевшего в его сердце стремления к существованию наедине с природой. Но Зов, который он слышал, был зовом не только его юности, но юности всего мира. Настрой сознания Земли — некое великанское выражение ее космического переживания — захватил его. А русский великан служил каналом передачи и переводчиком.

Прежде чем лечь, О’Мэлли осторожно заглянул через щелку, чуть отведя занавеску на верхней койке. Занимавший ее новый сосед спал, похожие на гриву волосы покрывали всю подушку, а по крупному добродушному лицу растекалось выражение покоя, которое становилось все более глубоким и постоянным по мере приближения парохода к месту назначения. Больше минуты О’Мэлли не мог отвести глаз от этого лица. Тогда спящий, видимо, почувствовал его взгляд, его веки дрогнули и открылись. Большие карие глаза глянули прямо на ирландца. Не успев вовремя отвести взгляд, тот теперь застыл, как пригвожденный. Кротость и притягательность взгляда проникли ему в самое сердце, до краев наполнив его тем, что ведомо было этому человеку, насыщая истощенный внутренним голодом организм.

— Я пытался… предотвратить… вмешательство, — заикаясь, чуть слышно, бормотал О’Мэлли. — Я удержал его. Вы видели меня?

Огромная рука протянулась с кровати, останавливая его. Ирландец импульсивно схватил ее в свои. Едва коснувшись этой руки, он вздрогнул, испугавшись. Но она была так напитана чудесной мощью, словно порыв ветра или морская волна.

— Посланник… приходил, — пророкотал незнакомец, с трудом произнося слова, — из… моря.

— Да, да… из моря, — повторил едва слышно О’Мэлли, хотя ему хотелось закричать или даже пропеть это. — Я… понимаю, — сказал он шепотом, заметив, что и сам говорит с трудом, спотыкаясь на каждом слове. Казалось, язык, на котором они должны были бы общаться, позабыт или еще не родился. Но если новый друг не обладал даром красноречия, то сам он ощущал себя вдруг отупевшим. Все эти современные слова были столь неточными и неподходящими. Современная речь годилась лишь для современных вещей.

Великан наполовину приподнялся на кровати, будто собираясь спрыгнуть с нее. На секунду он накрыл руки ирландца второй ладонью, но вдруг убрал ее, указав на другую часть каюты. По лицу расплылась счастливая улыбка. О’Мэлли обернулся. Там лежал, разметавшись во сне, мальчик: ветерок из иллюминатора обвевал его обнаженную грудь, а на лице сияло то же покойное выражение, что и у отца, вся тревога исчезла, его дух был свободен во сне. Отец показал сначала на мальчика, потом на себя, а затем на нового друга, стоящего возле койки. Жест, включивший всех троих в свой круг, обладал особой властью — он содержал одновременно приглашение, приветствие и повеление. Более того, необъяснимым образом жест этот вышел царственным. В голове у О’Мэлли на секунду возник образ крепкой дубовой ветви, покачивающейся на ветру.

Затем, прижав палец к губам, еще раз обведя взглядом О’Мэлли с мальчиком, он снова опустился на узкую койку, с трудом вмещавшую его, и закрыл глаза. Волосы снова легли на подушку, их пряди смешались с бородой, достигая плеч. И вместе с ним опустилось отдыхать что-то огромное и величественное, вновь напомнив о впечатлении массивности. Из глубины его горла вырвался какой-то неопределенный звук, непохожий ни на какое слово, но выразительнее многих речей, великан повернулся под одеялом, которое на нем казалось жалким лоскутком, задернул занавеску и вновь погрузился в мир снов.

XIII

Может так случиться, что тело Земли в одном из отношений уснет настолько крепко, что позволит ему в других отношениях пробудиться полнее, превзойдя обычные пределы, и вместе с тем не настолько глубоко, чтобы не пробудиться вовсе. Либо субъективно возникнет яркая вспышка, приносящая земному чувству впечатление с расстояния, обычно недостижимого до преодоления некоего порога. Тут начинаются чудеса ясновидения, предчувствий и предзнаменований в снах — сущие выдумки, если будущее тело и будущая жизнь есть выдумка, а если нет — то знаки одного и предсказание второй; но имеющее знаки существует, а обладающее предсказаниями придет.

Фехнер. Книжечка о жизни после смерти.

О’Мэлли лег на койку не раздеваясь, но сон бежал от его глаз. Он уже слышал, как роговые врата и врата слоновой кости[70] поворачиваются на своих петлях, но уголок увиденного за ними сада сделал саму мысль о сне теперь невозможной. Он вновь видел те облачные формы, бегущие с ветром наперегонки по длинным холмам, а то имя, которым их можно было бы назвать, неизъяснимо прекрасное, тоже стремилось по таинственным переходам его существа возникнуть, проявиться, но никак не давалось.

Может быть, он даже был рад, что откровение вышло неполным. Размеры открывающихся видений несколько пугали его, и теперь он лежал без сна, размышляя о том, что означает полная покорность руководству другой души, которой он доверился.

Предостережения Шталя давно рассеялись. Ему даже пришло в голову — не играл ли с ним Шталь: ведь возможно, он намеренно употребил те знаменательные слова, которые неминуемо должны были обострить его воображение и тем помочь доктору изучить необычный «случай» в крайнем проявлении. Но он подумал об этом лишь мельком.

Как бы то ни было, теперь уже поздно нажимать на тормоза; внутренне он готов был идти до конца, к чему бы это ни привело. И радовался этому. Он уже забрался на маятник, который уносил его в невероятно далекое прошлое, но своим обратным ходом маятник должен был вернуть его обратно. Пока же Теренс стремительно несся в то безымянное пристанище свободы, отыскать которое всегда жаждала примитивная часть его души, туда, где он сможет наконец утолить свой голод. Внешний мир вдруг чудесным образом преобразился. Теперь уже не стальные моторы, но стремительное чувство прекрасного влекло корабль по морю на крыльях синей тьмы. Вместе с ними по небу летели звезды, бросив золотые поводья, чтобы еще более ускорить полет, к тем незапамятным дням, когда мир был еще юн. Ирландец распространил жар своей молодой души на всю жизнь, достигнув наконец и того далекого, далекого мира. И тогда он ступил туда, и душа мира ступила вместе с ним.

Он лежал, прислушиваясь к звукам корабля — постукиванию машины, отдаленному шуму винтов под водой. Время от времени по коридору проходили стюарды, с палубы над головой доносились шаги припозднившегося пассажира. Иногда раздавались голоса или хлопала дверь чьей-то каюты. Пару раз ему показалось, что кто-то крадучись подходил к двери и замирал возле нее, но проверять он не стал, поскольку оба раза звуки естественным образом снова вливались в общую мелодию корабельных шумов.

И все питало единственную мысль, не отпускавшую его. К примеру, все эти внешние звуки не имели никакой связи с основной целью парохода, которая была связана с невидимыми винтами и двигателем, работавшими безостановочно, чтобы привести корабль в порт. Так же и у него, и спящих его соседей по каюте. Их неизбежно сблизили невидимые двигатели, работающие в подсознании. Интересно, как долго дух этого одинокого, чуждого всем вокруг «существа» посылал послания в пустоту, где ни одна станция не была настроена на его частоту? Сила, накопившаяся в его спутниках, была велика, исходящие от них потоки — огромны. Разве не предстали они перед ним в ту же секунду, как он поднялся на борт, вызвав симпатию с первого взгляда?