Читать интересную книгу Проводы журавлей - Олег Смирнов

«На вечеринке были парами, один я бобылем. Было грустновато, но меня жалели: партнеры отпускали своих партнерш, и они поочередно танцевали со мной. Так что наплясался я больше остальных мужиков. А провожать было некого, и я шел домой под утро одинешенек, без спутницы. Опять стало грустно, в памяти всплыла Аня. Аня, которая провожала меня на войну, не дождалась, вышла за другого. Не осуждаю ее. Т о г о  полюбила сильней меня. Пусть будет счастлива. Найду счастье и я.

Новогодняя Москва была родной, близкой. Четыре года разлуки с ней были, как годы разлуки с матерью, — они как бы сливались в одно целое, мама и Москва. Морозец пощипывал щеки, падал снежок, на тротуарах следы немногих ранних прохожих — как и я, топали восвояси. Прохожие дурачились, толкали друг друга в сугробы, швырялись снежками, не торопились. Не торопился и я. Не спеша свернул с улицы в безлюдный, темный, без фонарей, переулок. Надо было пройти его, и я оказывался на своей улице. В конце переулка, слева, стоял трехэтажный каменный дом с облупленным фасадом. Я почти миновал дом, когда из подъезда донеслось сдавленное женское: «Помогите!»

Когда зовут на помощь, да к тому же это женщина, — раздумывать не приходится. Я побежал к подъезду, рывком распахнул дверь. С лестничной площадки, со второго этажа, снова сдавленно закричали: «Помогите!» В три прыжка вскочил на площадку. И замер, ослепленный белизной женского тела, смятый тем, что увидел. Двое парней заломили женщине руки, гнули ее книзу… нет, не буду описывать то, что увидел. Это и страшно было и отвратительно. Я заорал: «Стой! Что делаете?» Мужик отпрянул от женщины, а парни еще держали ее за руки. «Отпустите сейчас же!» — заорал я пуще. Ударил одного, ударил другого. И они отпустили ее. Рыдая, она сбежала вниз. Хлопнула дверь в подъезде, и я остался один против троих. Мужик загородил мне выход на лестницу, а парни стояли напротив меня. В полумраке у них троих в руках блеснули ножи. Стало тихо-тихо. Ни одна дверь на площадке так и не открылась.

И я решил действовать первым. Как-никак на фронте в рукопашной доводилось участвовать. Главное — выбить у них финки. Они сопели, воняли водочным перегаром. Мелькнуло: «А я почти трезвый! Давай!» С диким воплем ринулся на одного из парней, но тут же изменил рывок и ударил по руке второго. Он выронил нож, пинком я отшвырнул финку в пролет лестницы. Мгновенно обернулся, отбил локтем удар мужика, опять обернулся — отбил удар парня. Они кидались на меня, я уворачивался, отбивался руками и ногами. А кулаки у меня увесистые, а ботинки с железными подковками…

Но и финки, естественно, острые. Я выбил еще у одного, но кто-то другой пырнул меня в плечо. Я свалил его прямым ударом в челюсть, однако раненая рука повисла. Однорукому мне пришлось бы худо, да тут внизу захлопали двери, затопали сапоги, заверещали милицейские свистки. Насильники рванулись наверх, на третий этаж, к чердаку. Я повис на мужике и, как он ни молотил, не выпустил, пока не подоспела милиция. Подумал: «Ее вызвала та женщина. По автомату. Или кто-нибудь из жильцов…» И потерял сознание.

Вот так веселенько встретил Новый год. Естественно, на пару недель угодил в больницу. Покамест лежал, велось следствие, следователь меня навещал не реже, чем мама. На заводе сперва осердились: ввязался в пьяную драку. Разобравшись, вынесли благодарность. Я не огорчился в первом случае и не обрадовался во втором. Меня взволновали не мое героическое участие в этой истории, а сама история, сам факт насилия. Верно, я предотвратил его и этим, как сказал следователь, спас троицу от хорошего срока, теперь их будут судить лишь за попытку группового изнасилования. Но я спас и честь женщины — вот в чем штука! А если бы не оказался случайно рядом, что было бы с ней, с этой женщиной.

Меня мучает: ведь ее судьба могла быть раздавлена. Так безжалостно, так жестоко. И кем? Двумя юнцами, которым скоро идти в армию. И третьим… писать не хочется… Тот, третий, — фронтовик. Значит, такой, как я? И пошел на гнусное преступление. Ненавижу насильников, бандитов, воров, дрянь всяческую…

Иллюзий не строю. В отличие от некоторых, считающих: после Победы люди враз переменятся к лучшему. Нет, этого не будет. Через четыре года мы вернулись к тем рубежам, откуда ушли на войну. Нынче опять те же будни, те же задачи, может быть, даже более трудные, чем до сорок первого. Потому что война ожесточила людей, приучила к крови, к смерти. Но, как и упомянутые некоторые, твердо верую: к лучшему мы будем меняться. Только, увы, медленней, чем желалось бы…»

Да-а, подумал Вадим Александрович, поступок отца не чета моему, когда я в электричке осадил наглеца. Отец действительно человек порыва, ни перед чем не останавливался. И как ему, наверное, горько было убедиться, что фронтовики-то разные бывают. А изменились ли люди к лучшему за эти годы, с сорок шестого? Мне судить не положено, а вот отец вправе. Где-то я, видимо, прочту и об этом, дальше, дальше. Между прочим, когда отец делал запись о «чепе» под утро Нового года, он был моложе меня на два года. Моложе! А как пытается докопаться до сердцевины, разобраться, осмыслить, извлечь уроки! Ну, те, кто прошел войну, набрались ума-разума, научились всерьез задумываться. Правда, в рассуждениях отца хватает и риторики. Но это уж особенность старших поколений.

В последующих записях отец не касался происшествия на Новый год, будто его и не было. Почему? Возможно, хотел побыстрей забыть о том, что подобное возможно? В основном описывал свою работу на производстве, изобретения, над которыми мараковал, технические книги, которые проштудировал. Это было Вадиму Александровичу не очень интересно. Конечно, отец вырисовывался и здесь, так сказать, в технике: трудолюбив, целеустремлен, любит свою специальность. В этом нет ничего примечательного, такими качествами обладают многие. Если уж откровенно, и Вадим Мирошников не лишен их. Но если уж совсем откровенно — в записях ощущались и непосредственность, порывистость, безоглядная решимость. А сможет ли Вадим Мирошников похвастать этими качествами? Черт его знает…

Вот отец написал:

«Чтобы довести «до ума» изобретение, готов на все: потерять работу на заводе, недоедать, недосыпать, ходить в обносках, остаться в одиночестве, биться с любым начальством за свою идею».

Не слишком ли? Зачем же крайности? Полезное изобретение поддержат кому положено. Потерять работу, недоедать, биться с начальством и прочее? Вообще-то, как выяснилось в дальнейшем, отец и в самом деле отважился на это. Тяжелые были для него месяцы, но он не раскаивался, не падал духом, был полон надежд: «Победа за мной!» Характер!

А разве вот в этом не характер? Отец без видимого повода вдруг вспомнил, как он потерял и нашел свой орден. На фронте еще.

«На передовой я со своими саперами попал под жесточайший артиллерийско-минометный обстрел. Свое задание мы выполнили — разминировали лощину, по которой стрелковая рота пойдет на немецкие позиции: разведка боем. Не без облегчения выбрался из зоны вражеского огня. И тут обнаружил — на гимнастерке недостает ордена Красного Знамени. Ясно, когда ползали от бугорка к бугорку, от воронки к воронке, орден отцепился. Награды на фронте были у нас повседневно на груди. Не столько ради красы, сколько — куда их девать? В вещмешок? Так вещмешки на маршах терялись запросто. А если тебя ранит и уволокут в медсанбат, в госпиталь? Пусть волокут — ордена и медали при тебе… Между прочим, у меня в роте был случай, когда пуля угодила в орден Красной Звезды, отколола эмаль с лучика. Выходит, орден спас жизнь солдату… Ну, короче, решил я идти назад, искать свое Знамя. Меня отговаривали: погоди, мол, вот стихнет обстрел… И я рубанул: «Нет, ждать не могу. Орден мне дали не за красивые глаза, это знак моей воинской чести… При таком обстреле его может засыпать землей…» Ординарец увязался за мной, и мы опять поползли под снарядами и минами, обшаривая глыбы вывороченного суглинка. И чудо: в этом месиве орден нашелся! Как я счастлив был…»

И чуть ниже другая запись:

«Мой однополчанин (после войны в столице осел, на москвичке женился) поразил меня. Столкнулись в метро, я кинулся обнимать его, начал припоминать, в какие переделки мы попадали с ним на фронте, а он ка-ак оборвет: «Замолчи! Ничего не желаю слышать о войне! Сыт ею по горло! Объелся войной!» Оказалось, что не читает книг, не смотрит фильмов о войне — по той же причине. Для меня это как обухом по затылку. «Ничего не хочу знать о войне…» Как же это? Да, на фронте было неимоверно тяжко, кровь, муки, смерть. Но во имя чего? Во имя спасения Родины. Мы вправе гордиться тем, что были на войне, и тем, что с нами было на войне. Справедливости ради отмечу: больше я таких фронтовиков не встречал. Психика, что ли, не выдержала? Другого объяснения не нахожу…»

Часа в три ночи на кухне объявилась заспанная Маша в халатике, обняла его сзади за шею, щекоча завитушками, прошептала в ухо: