Читать интересную книгу Черные холмы - Дэн Симмонс

Если нитроглицерин или динамит взорвутся теперь, думает он, поднимаясь в гору на низкой передаче, то исчезнут только он, участок дороги и несколько дюжин деревьев. Но Паха Сапа хмурится, понимая: прошедшее лето было таким засушливым, что от взрыва здесь, на дороге, непременно начнется лесной пожар, который вполне может уничтожить весь Кистон, а вместе с ним сооружения на горах Доан и Рашмор.

Двадцать один ящик с динамитом и один, поменьше, с детонаторами не взрываются на тряском подъеме в гору.

Паха Сапа с удивлением отмечает не только то, что он ждал этого взрыва, но — на какой-то странный, необъяснимый, извращенный манер — даже немного разочарован, что его не случилось.

Снова припарковавшись в тени деревьев, он выгружает двадцать один ящик динамита плюс меньший с детонаторами. После этого он тихонько выводит «додж» с парковки, оставляет его на заброшенной пожарной дороге в четверти мили выше по склону, потом возвращается напрямик через лес. Почти полная луна висит теперь над ближними холмами и каменистыми хребтами, опутанная ветвями сосен прямо над головой Паха Сапы, когда он идет по лесу. По мере того как она поднимается выше и выше, ее сияние все больше затмевает свет звезд, а гранитный торец и уступы горы Рашмор, которую он видит слева сквозь стволы деревьев, в лунных лучах отливают более чистым белым светом, чем днем. Возникает навязчивая иллюзия, будто глаза Джорджа Вашингтона, старейшего из всех, следят за Паха Сапой.

Прежде чем привести зашоренных и безмолвных теперь ослов к ящикам с динамитом, Паха Сапа поднимает ящик с детонаторами, подвешивает его у себя на груди с помощью припасенного для этой цели кожаного ремня и уносит его в каньон Зала славы.

Лунный свет в верхней части каньона похож на жирные, четкие мазки белой краски. Но тени очень черны, и на подходе к каньону и в самом каньоне под ногами сплошные корни деревьев, камни и трещины. Паха Сапа жалеет, что Борглум не построил широкую изгибающуюся лестницу, о которой говорил сегодня… нет, уже вчера. Он старается держаться там, куда попадает лунный свет. Но тени тут широкие и такие черные, что, оказавшись в каньоне, он вынужден время от времени включать припасенный фонарик.

Один раз, доверившись лунному свету, Паха Сапа спотыкается и начинает падать вперед, на чуть позвякивающий ящик с детонаторами. Ему удается приостановить падение, выбросив правую руку и уперев ее в валун, который он успевает разглядеть в темноте.

Паха Сапа осторожно встает и двигается дальше медленнее, чувствуя, как кровь с ободранной ладони стекает по пальцам. Он может только улыбнуться и покачать головой.

Прямоугольный пробный ствол для Зала славы не виден в чернильно-черной тени от стены каньона, но Паха Сапа видит конец стены впереди и знает, где нужно остановиться. С помощью фонарика он находит ствол и, встав на четвереньки, медленно двигается к концу тупичка. Динамит он уложит ближе к выходу и хочет быть уверенным в том, что, случайно оступившись или уронив в темноте ящик, не приведет в действие чувствительные детонаторы.

Возвращаясь к ослам и динамиту у входа в узкий каньон, Паха Сапа подавляет в себе дурацкое желание засвистеть. Он вытаскивает из кармана чистый платок, отирает кровь с ладони и пальцев, удивляясь странному чувству восторга, которое зреет в нем.

Интересно, не так ли чувствуют себя воины перед сражением?

— А ты никогда не хотел быть воином?

Роберт задает отцу неожиданный, но давно назревший вопрос. Лето 1912 года, их ежегодный туристический поход, Роберту четырнадцать лет. Они ставили палатку в Черных холмах много раз и до этого, но теперь Паха Сапа впервые привел сына на вершину Шести Пращуров. Они вдвоем сидят у обрыва, свесив ноги, совсем рядом с тем местом, где Паха Сапа тридцатью шестью годами ранее вырыл себе Яму видения.

— Я хотел спросить… разве большинство молодых людей из твоего племени не хотели в те дни стать воинами?

Паха Сапа улыбается.

— Большинство. Но не все. Я тебе рассказывал о винкте. И о вичаза вакане.

— И ты хотел стать вичаза ваканом, как и твой приемный дедушка Сильно Хромает. Но, отец, скажи по правде… разве тебе не хотелось стать воином, как большинству других молодых людей?

Паха Сапа вспоминает один дурацкий налет на пауни, в котором ему разрешили сопровождать старших ребят… он тогда даже не смог удержать лошадей, они вели себя слишком шумно, а потому ему досталось от других, которые тоже отступили довольно быстро, когда увидели размер стоянки, разбитой воинами пауни… потом он вспомнил, как ринулся к месту кровавой схватки на Сочной Траве, не взяв с собой никакого оружия. Он понял, что даже не хотел причинять вреда вазичу в тот день, когда Длинный Волос и другие атаковали их деревню, а просто скакал вместе с остальными мужчинами и мальчиками, потому что не хотел оставаться один.

— Вообще-то, Роберт, я думаю, что никогда не хотел стать воином. По-настоящему — нет. Видимо, мне чего-то не хватало. Может, все дело было в канл пе.

Четырнадцатилетний Роберт покачивает головой.

— Ты не был канл вака, отец. Ты не хуже меня знаешь, что ты никогда не был трусом.

Паха Сапа посмотрел на облачка, двигающиеся по небу. В 1903 году, когда Большой Билл Словак погиб на шахте «Ужас царя небесного», Паха Сапа увез пятилетнего сына подальше от Кистона и Дедвуда на Равнины, где они прожили в палатке семь дней у Матхо-паха — Медвежьей горки. На шестой день Паха Сапа проснулся и обнаружил, что сын исчез. Фургон, на котором они приехали, был на том же месте, где его спрятал Паха Сапа, лошади, по-прежнему стреноженные, паслись там, где он их оставил, но Роберта не было.

Три часа Паха Сапа обыскивал торчащую над прерией горку высотой тысяча четыреста футов, а перед его мысленным взором мелькали то гремучая змея, то упавший на мальчика камень, то сам Роберт, сорвавшийся со скалы. И вот когда Паха Сапа решил, что должен взять одну из лошадей и скакать в ближайший город за помощью, маленький Роберт вернулся к палатке. Он был голодный, грязный, но во всем остальном — в полном порядке. Когда Паха Сапа спросил у сына, где тот был, Роберт ответил: «Я нашел пещеру, отец. Я говорил с седоволосым человеком, который живет в этой пещере. Его зовут так же, как и меня».

После завтрака он попросил Роберта показать ему эту пещеру. Роберт не мог ее найти. Когда Паха Сапа спросил, о чем говорил ему старик из пещеры, мальчик ответил: «Он сказал, что его слова и сны, которые он мне показал, — это наша с ним тайна — его и моя. И еще он добавил, что ты поймешь это, отец».

Мальчик так никогда и не рассказал отцу, что Роберт Сладкое Лекарство говорил ему в тот день 1903 года, какие видения показывал. Но с тех пор Паха Сапа с сыном каждое лето отправлялись в недельный турпоход.

Роберт болтал длинными ногами, сидя на обрыве Шести Пращуров, глядя на отца, потом сказал:

— Ате, кхойакипхела хе?

Паха Сапа не знал, как ответить. Какие страхи мучат его? Страх за жизнь сына, за его благополучие? Какие страхи мучили его, когда заболела Рейн? Только страх за ее жизнь. И еще страх за будущее его народа. А может, это были не страхи — знание?

И еще, возможно, он боялся неистовства воспоминаний других людей, что темными комьями лежали в его сознании и душе: депрессии Шального Коня, его вспышек ярости; даже воспоминаний Длинного Волоса о веселых убийствах в низких лучах зимнего восхода, когда полковой оркестр наигрывал «Гэри Оуэна» на холме за ним.

Паха Сапа только покачал головой в тот день, не зная, как ответить на вопрос, но зная, что его сын прав: он, Паха Сапа, никогда не был трусом в общепринятом смысле этого слова. Но еще он знал, что потерпел безусловное поражение как муж, отец и вольный человек природы. До того летнего похода 1912 года Паха Сапа думал, что, может быть, следует рассказать Роберту подробности его ханблецеи на этой горе тридцать шесть лет назад (может, даже детали видения, дарованного ему шестью пращурами), но теперь он понял, что никогда не сделает этого. За ту неделю, что они бродили вокруг горы, он говорил Роберту только о том, что приходил сюда в поисках видения, не рассказывая о самом видении, и любопытно, что Роберт не задал ему никаких вопросов.

Роберт Вялый Конь унаследовал светлую кожу матери, карие глаза, стройное телосложение и даже ее длинные ресницы. Но ресницы не придавали лицу Роберта женственного вида. Возможно, в отличие от отца, Роберт родился воином, только тихим. В нем не было ничего от ярости и бешенства Шального Коня. В денверском интернате он некоторое время позволял мальчишкам постарше и посильнее дразнить его за смешное имя и за то, что он полукровка, потом он спокойно предупредил их, а потом — когда задиры продолжали дразниться — Роберт их поколотил. И продолжал колотить, пока они не перестали.

В четырнадцать лет Роберт был уже на четыре дюйма выше отца. Паха Сапа не знал, почему он такой рослый, ведь Рейн, как и ее отец (священник-миссионер и теолог, который уехал из Пайн-Риджской резервации через год после смерти дочери, в 1899 году, вскоре умер и сам, не дожив до наступления нового века в 1901 году), была невысокая. Паха Сапа думал, что, может быть, его собственный отец, мальчишка Короткий Лось, несмотря на свое имя, был высоким. (Ведь даже короткий лось, думал Паха Сапа, должен быть относительно высок.) Ему никогда и в голову не приходило спросить у Сильно Хромает, или у Сердитого Барсука, или у Женщины Три Бизона, или у кого-нибудь другого, какого роста был его юный отец, прежде чем обрек себя на смерть в схватке с пауни.