вечерним рейсом. Но его нет дома. Он на даче. — Анна постеснялась произнести слово «заимка». Секретарь помолчал. Потом он сказал:
— Жаль. Но все же я прошу вас передать Александру Петровичу — пусть он позвонит мне, как появится. У меня к нему важное дело…
Анна Петровна закрыла за секретарем дверь, постояла еще немного, дождалась, когда, мягко прошуршав мощным двигателем, отошла обкомовская «Волга» от подъезда. И только теперь поняла, что все, происходившее с Гребенниковым, а значит и с нею — серьезно. Еще в прошлом году, когда она была с мужем в Москве, оставив у бати на зимние каникулы Сережку и еще недоросшую до первого класса Леночку, когда их, Гребенниковых, принимали такие люди, о которых она только слышала прежде, но которых никогда не видела живьем, что называется, она не верила в перемены в своей жизни. Сначала, правда, было поверила. И верила пока летела, пока устраивалась в обширном, неестественно нарядном и стильном номере дорогой гостиницы, верила, пока шла на первый прием. Верила, потому что не предполагала, что есть на земле люди, которые могут жить так, как живут позвавшие их в гости. Один подсвечник на камине стоил столько, сколько вся ее сибирская мебель. Не то итальянские, не то парижские гарнитуры, кабинет словно теплеет от ласкового жаркого блеска полировки, и кресла обещают черт те что, а люстра в гостиной разливает мягкий неповторимый переливающийся свет — и не яркий, и ясный, когда на стенах — как раз в самом нужном месте — не купленные в магазине на Ленинской эстампы и литографии, а подлинники, подлинники! Она и мысленно не могла представить себя живущей в такой обстановке, такой жизнью. Она увидела, как грубы ее руки здесь, в этом салоне. Хозяйка первого дома, где оказалась Анна Петровна — изящное, прелестное существо. Только кожа шеи и кожа у висков выдавали, что она не молода, что за ее хрупкими и нежными плечами не менее сорока лет. На самом деле той было пятьдесят два! — а все остальное девичье, ну почти девичье. И этот калановый палантин, и удивительной чистоты искренние глаза. Сердце Анны Петровны сжалось, когда она обратила внимание, как лежит оголенная по локоть рука хозяйки на полированном столе — линия руки пела, а пальчики эти никогда не стирали и не гладили, не готовили еды, не шили детям одежду. Как руки Анны Петровны. Анна Петровна увидела это невольно, потому что ее собственная рука лежала рядом с рукой хозяйки — широкая в ладони и в запястье. Мужчины говорили о своем где-то в глубине квартиры. И Анне Петровне сделалось тоскливо до слез — вернулось то отроческое ощущение подавленности и нелюбви к самой себе. Но тогда ее поддерживало, не давало ей совсем умереть душой скрытое и все же ощущаемое ею любовное отношение отца, бати. Здесь она знала — на Гребенникова рассчитывать нельзя. Он выстраивал свою жизнь, а следовательно и будущее Сережки и Леночки. А она должна была барахтаться сама, не мешая ему. Вот тогда она поняла, что никогда ничего подобного у нее не будет. Нереально все это.
Потом был другой прием, третий — Гребенниковых смотрели. И ей понадобилась вся сила воли, вся духовная ее и физическая выносливость, чтобы выдержать все, чтобы никто не разглядел ее подавленности. И только уже перед отлетом домой, уже уложив вещи, уже одевшись в дорогу, Анна Петровна потеряла сознание. Только она одна знала, что она теряла сознание. Обморок длился несколько мгновений — секунды две, три. Она даже не успела упасть — померк в глазах свет и покатилось все куда-то вниз и вправо. Земля сделалась маленьким шариком — вся земля сразу. Потом Анна Петровна пришла в себя и увидела, что держится за край стола, что пальцы ее скользят по столешнице, и она вот-вот упадет. Тело обрело неестественную тяжесть, как при взлете самолета.
И этот утренний визит опять всему вернул реальность. Мелкая дрожь колотила ее, точно она озябла, хотя в доме было очень тепло.
А вскоре вернулся и Гребенников. Она сказала ему о секретаре обкома. Гребенников молча усмехнулся. И сказал одно только слово:
— Поздно спохватился.
Он принял душ, побрился, выпил кофе. И только потом — это уже было около двенадцати часов дня, позвонил. Его соединили тотчас.
— Здравствуйте, — сказал Гребенников в трубку. — Это Гребенников. Меня просили позвонить.
Потом он сосредоточенно слушал. Анна Петровна следила за ним из своей комнаты — ей был виден муж через незакрытую дверь.
— Хорошо, — сказал, наконец, Гребенников. — Сейчас я приеду.
Очень быстро за ним пришла машина, и он уехал.
— Очень рад, очень рад, — говорил третий секретарь, поднимаясь из-за стола навстречу Гребенникову, входящему в кабинет. Он обогнул свой стол, пожал Гребенникову руку, жестом показал, куда сесть, и сел напротив за длинный приставной, для совещаний стол. — Давненько мы с вами не виделись. Давненько. Все текучка, — он с несерьезным сожалением повел плечом в сторону своего рабочего стола. — За бумагами и суетой живого человека не видать… Да ведь вы знаете — подымаем сельское хозяйство, всем работы хватает. И сам Николай Леонтьевич почти не вылазит из районов. И нам всем прикурить дает. Вот сейчас конференция готовится. Как раз по этому вопросу. Вы ведь из здешних мест? И Анна Петровна тоже, кажется, здешняя уроженка?
— Да, — сказал Гребенников. — Она здесь родилась.
— Тогда вы знаете, как много уже сделано и как много еще предстоит.
— Да, — сказал Гребенников. — Я написал об этом две книги. — Секретарь замялся. Но он умело скрыл свое замешательство — он просто забыл об этом, хотя знал, знал все работы Гребенникова. Пластичным движением секретарь достал из внутреннего кармана своего темно-серого костюма записную книжку.
— Николай Леонтьевич, мы виделись с ним вчера, просил передать вам следующее.
Он стал читать, видимо, дословно записанное то, что говорил ему вчера первый:
«Я слышал хорошие отзывы от людей, чье мнение уважаю. И примите мое сожаление, что удосужился прочитать вашу вещь только что. Мы правильно сделали, что поддержали выдвижение этой книги. Вы собираетесь уезжать от нас. Конечно, большому кораблю — большое плавание. Но — подумайте. Земля наша, наш край нуждается в вас, в вашем таланте…»
Третий секретарь, закончив читать, подержал еще записную книжку в руках, не закрывая ее. Потом закрыл, отложил в сторону и стал смотреть на Гребенникова. Тот выдержал его взгляд. Только морщины у рта залегли еще глубже.
— По всему чувствуется — уже все решено у вас. Уезжаете? — спросил хозяин кабинета…
— Да. Все уже решено. Семья еще поживет здесь…
— И рады мы за вас. И жаль. Но вы не беспокойтесь. С