22
Когда стихли артиллерийские разрывы, Андрей Матюхин как-то не заметил. Просто стало тихо и покойно. Все сильнее пахло сгоревшей взрывчаткой и псиной. Сутоцкий постанывал, потом открыл глаза. Взгляд у него был осмысленным. Он посмотрел на Андрея, потом прислушался к себе, пошевелился и опять прислушался. И только после этого чуть улыбнулся.
— Это перед смертью или… Ну в общем что-то от головы отлегло. Гудит, трещит, а отлегло.
— Контузия проходит.
— Может… Живот здорово располосовало?
— А ты что чувствуешь?
— Поначалу боль, резь, а потом… потом… черт-те что. Все замутилось.
— А сейчас?
— Сейчас?.. Вот вздохну — резь, но как бы поверху. Внутри что-то тяжело и давит. Распирает. А рези вроде нет.
— По-моему, ты отделался счастливо. Кажется, кишки не взрезало, осколок вроде в живот не попал. А тяжесть? Тяжесть, может, оттого, что кровь налилась? А?
Николай подумал и посетовал:
— Как же мы все-таки живем странно… Машины изучаем… Оружие учим, а себя не знаем. Что у нас к чему, какое взаимодействие — неизвестно… — Он помолчал и попросил: — Знаешь… дай еще глоток. Может, оттянет тяжесть. Рассосет.
Матюхин протянул ему фляжку. Сутоцкий вздохнул поглубже, поморщился и стал бледнеть, но еще успел пошутить:
— Ну, тронулись лошадки в путь, добегут — и им нальют.
Выпив, он присмирел. Бледность все усиливалась, глаза затягивались поволокой.
— Вот оно как случается… Думал, в офицеры, а помру старшиной. — И, спохватившись, просипел: — Ты не думай, я не упрекаю… Ты… правильный.
Он смежил веки, и Матюхин, склонясь над ним, с тоской гадал: следовало давать водку или нет? Осколка он не нашел, наверное, он засел в животе.
«Кишки, видно, и в самом деле но тронул, а желудок прободал. Вытаскивать Николая нужно… Вытаскивать».
День дотлевал. В низинке едва заметно начинал курчавиться парок. Из побитых артиллерией немецких траншей слышался слитный говор, звяканье лопаток и топоров, иногда приплывала команда — гортанная, резкая. И тут только Андрей Матюхин опять вернулся мыслями к записке.
«Почему мне так не везет? Почему все с такими неудачами? — горько думал он. Ему, как и многим, казалось, что есть на войне люди, которым все дается просто, и живут они более легкой и светлой жизнью, и опасности обходят их стороной, и, главное, умеют они ладить с людьми. — А я вот хотел добро человеку сделать, а он, может быть, умрет. Прямо как заколдованный. Ведь, не потащи я его в этот поиск, может, все и обошлось бы».
Он горестно, по-бабьи подпер голову ладонью и сгорбился.
«А может, я хотел скрыться за его спиной? — спросил себя Андрей и твердо ответил: — Нет, не было этого!»
Где-то далеко на севере прокатился артиллерийский залп, слух уловил тонкий воркующий полет снарядов — и с нашей стороны донеслись звуки разрывов — глуховатые и нестрашные.
«Очухались», — сердито подумал Андрей.
Потом орудия стали бить беглым, и Матюхин решил, что вражеские артиллеристы затевают дуэль, начинают контрбатарейную борьбу. Значит, что бы с ним ни происходило, какие бы мысли его ни тревожили, война идет своим чередом, дело, которому он служит, не свертывается.
И это вернуло его мысли к записке. Конечно, как только он выберется, он немедленно доложит о ней, расскажет о Штильмайере и честно признается, что не придал значения той встрече. Просто не хотел убивать австрийца. И не потому, что не терпел ненужных убийств. Смерть австрийца могла бы помешать выполнению задания. Если бы противник обнаружил труп или хотя бы исчезновение связиста, он начал бы поиски и мог бы наскочить на Матюхина и Сутоцкого. Конечно, ему следовало принести расписку Штильмайера. Теперь она была бы оправданием, а он ее порвал.
Матюхин тяжело вздохнул и грустно улыбнулся: «Что ж, будем держать ответ…»
Испарина над ничейной полосой сошлась в туманец. Вечерело. Сутоцкий начал постанывать в забытьи, и Матюхин, взглянув на часы, подумал, что пора собираться в путь, не дожидаясь полной темноты. Сумерки и туман прикроют их.
Он обмотал Сутоцкого плащ-палаткой, которую брали, чтобы тащить на ней пленного, но понял, что волочить Сутоцкого опасно: толчки разбередят рану. Матюхин выломал из остатков нар несколько жердей, связал их, осторожно подсунул этот сухопутный плотик под раненого. Николай застонал громче.
Когда сумерки сгустились, Матюхин надел лямки-веревки на плечи, приспособил гранаты так, чтобы они были под рукой, и тихонько выполз из землянки. Поначалу ползти было боязно: а вдруг заметят?
Но во вражеских траншеях все так же стучали лопаты и топоры, оттуда доносился слитный рабочий шумок. На небе появились первые звезды, оно светлело, а туман у земли был вязким, холодным и въедливым. Он сразу просочился за ворот и вызвал дрожь. Матюхин прибавил ходу. Вскоре он понял, что таскать волокушу не умеет. Лямки то ослаблялись, то резко и больно врезались в плечо. Он полежал, подумал, руками подтянул волокушу к себе, потом отполз и снова подтянул. Двигаться стало легче — лямки уже не резали плечи.
До окопчика боевого охранения оставалось, наверное, метров пятьдесят, когда он услышал шуршание бурьяна. Оно приближалось с нашей стороны, и Матюхин, инстинктивно выдвинув вперед автомат, понял, что движется кто-то из своих. Скорее всего, разведчики. И хотя за время пребывания в землянке он ни разу не подумал о том, что разведчики обязательно приползут ему на помощь, он не удивился, потому что подспудно был уверен в этом и не тратил времени на подобные раздумья. Это было само собой разумеющимся, как, вероятно, и убеждение, что сдавшегося врага убивать не следует.
И разведчики, встретив лейтенанта, тоже не удивились. Они знали, что иначе лейтенант поступить не мог, это тоже было само собой разумеющимся, и потому встреча была молчаливой.
Закридзе снял с лейтенанта одну лямку, разведчик из группы прикрытия хотел снять вторую, но Матюхин отстранил его, и разведчик понял; лейтенант должен дотащить друга сам. Это его право и его обязанность. Поэтому разведчик и Шарафутдинов пропустили волокушу и, по очереди прикрывая отход, подталкивали ее сзади.
Сутоцкий очнулся, изредка пытался приподнять голову и всмотреться в тех, кто его тащил. В темноте поблескивали его глаза — в них отразилась первая осветительная ракета.
23
Они доставили его прямо в медсанбат и долго сидели возле школы, где расположилась операционная, курили и ждали, когда врачи вынесут окончательный приговор. Первым не выдержал Закридзе:
— Лейтенант, записку взяли?